Н. Кальма - Джон Браун
Челюсти на минуту перестали жевать. Старый человек с окровавленной повязкой на лбу сказал свое последнее слово — твердое слово мужественного, неподкупного борца за справедливость. Судья Паркер заторопился читать приговор.
Джон Браун, пятидесяти девяти лет от роду, фермер из Северной Эльбы, белый, приговаривался к повешению за шею ровно через месяц от сего дня, то есть 2 декабря 1859 года.
«Моя дорогая жена и дети и все вы, должно быть, уже успели узнать, что две недели тому назад от сегодняшнего дня мы сражались за свою жизнь в Харперс-Ферри, что во время этого боя Уатсон был смертельно ранен, Оливер убит, Вильям Томсон убит и Дофин убит. Что на следующий день я был ранен саблей в голову и штыком в спину. Уатсон умер от своей раны в среду или в четверг, на третий день после того, как я был взят. За это время меня судили и признали виновным в измене и в убийстве первой степени. Несмотря на эту ужасную беду, я чувствую себя вполне бодро…
Я не чувствую никакого сознания вины за все это дело. Ни даже какого бы то ни было унижения из-за того, что меня заключили в тюрьму. Я совершенно уверен, что вскоре ни один член моей семьи не будет краснеть за меня. Когда и в какой форме приходит смерть — имеет самое малое значение. Я чувствую себя готовым умереть за страждущее человечество и за вечную божью истину на эшафоте так же, как и во всяком другом месте, говорю это не из бахвальства. Нет, я с готовностью признал бы свою неправоту, если бы думал, что неправ. В своем заключении я имел время взглянуть на все это прямо и просто и теперь испытываю самую большую признательность за то, что меня сочли достойным пострадать за правду. Мои дорогие, любимые, не расстраивайтесь. Эти превратности скоропреходящи и в конце концов принесут нам вечное сияние славы. Надеюсь, что смогу снова написать вам. Мои раны заживают хорошо. Перепиши это, Рут, и пошли своим опечаленным братьям Джону и Джезону, чтобы успокоить их. Скажи моим бедным мальчикам, чтобы они ни на одну минуту не огорчались из-за меня. И если они доживут до того времени, когда им не придется стыдиться своего родства со старым Джоном Брауном, пусть они не удивляются. Напишите мне несколько слов, как здоровье всех вас, как вы поживаете. Ваш любящий муж и отец Джон Браун.
P. S. Вчера, ноября 2-го, я был приговорен к повешению 2 декабря след. мес. Не горюйте обо мне. Я по-прежнему совершенно бодр. Бог да благословит вас всех. Дж. Браун».
Тяжелые железные кандалы загремели на ногах узника, когда он встал, чтобы позвать тюремщика.
— Я должен просматривать все ваши письма, — заявил тот.
— Просмотрите. Я не пишу ничего такого, чего не мог бы прочесть каждый.
И белобородый узник вернулся к столу, на котором оплывала и коптила свеча. Соломенный матрац в углу, грубый табурет и цепи на ногах — все это было как бы вне его сознания. Для Джона Брауна не существовало этой убогой и уродливой действительности. Другое занимало его мысли в эти немногие остающиеся дни. Сейчас или никогда он должен быть услышан и понят, сейчас или никогда он должен сказать людям единственную правду. Его слова, слова смертника, слова обреченного, дойдут до сознания людей и привлекут тысячи сторонников к его делу.
Браун стал внезапно расчетлив и предусмотрителен. То, чего ему не хватало когда-то, в дни торговли шерстью, вдруг выплыло теперь, в камере № 18.
Он до мелочей учитывал, какую пользу принесет его смерть и какой это будет благородный материал для революционного движения, какое агитационное значение могут иметь его письма перед казнью, сколько денег для помощи неграм может он собрать, написав тому-то и тому-то из северян.
Капитан писал редакторам крупных газет, известным проповедникам, парламентским деятелям, журналистам, иностранцам… Поздно ночью тюремщик, заглядывая в «глазок», видел все ту же согнутую над столом фигуру и огромную колеблющуюся тень на стене.
В месяц, последовавший за приговором, узник чарльзтаунской тюрьмы был в центре внимания всей Америки. Капиталистическая печать Юга и Севера устраивала над приговоренным к смерти пляску каннибалов. Юг не мог простить Брауну того, что двадцать два бойца привели в панику целый округ. Теперь, когда враг был обезврежен, помещики Юга издевались над его мучениями, изощрялись в придумывании самой оскорбительной смерти.
Даже буржуазия Севера не верила теперь в мирные договоры. Среди передовой интеллигенции, рабочих и фермеров выступление Брауна рассматривалось как подвиг, о нем говорили с восхищением.
В Нью-Йорке и Бостоне состоялись многочисленные митинги, с трудом разогнанные полицией.
Брауна провозгласили новым святым, который прославит эшафот, как распятье. Хорэйс Грили, редактор газеты «Нью-Йоркская трибуна», оценивал положение более трезво:
«Восстание в Ферри ускоряет назревающий конфликт, и я думаю, что конец рабства в Союзе теперь на десять лет ближе, чем это казалось несколько недель тому назад».
Браун быстро превращался в одного из величайших народных героев Америки. Его поведение на суде, зверская расправа, которую подготовили над ним сторонники рабовладения, вызвали бурю негодования и в самой Америке и в других странах. Народные массы приветствовали в Брауне борца за благородное дело.
Камеру № 18 осаждали посетители. Тут были юристы, военные, квакеры, священники. Одни глазели на Брауна, как на диковинного и опасного зверя в клетке, другие хотели научиться от него мужеству, третьи ждали от него поучений, четвертые сами хотели поучать и обращать этого старого грешника. Люди специально приезжали из других штатов; некоторые, верные американской страсти, просили у знаменитого человека автографы и совали ему сквозь тюремную решетку свои альбомы.
Браун все сносил терпеливо. Он считал, что и это может принести пользу движению. И только однажды, когда к нему явился священник-южанин и начал его увещевать, Браун вдруг вспылил и чуть не выгнал почтенного пастыря.
«Я не могу считать священнослужителями людей, которые имеют рабов и защищают рабство, — писал он в тот же вечер Хиггинсону, — я не хочу преклонять мои колени с теми, чьи руки обагрены кровью негров».
На имя Джона Брауна приходили со всех концов страны многочисленные письма: восхваления и проклятия, издевательства и восторженные похвалы его мужеству.
В течение месяца, когда Джон Браун томился в тюрьме в ожидании казни, весь штат напоминал пороховой погреб.
Губернатор был в бешенстве. Его канцелярия была завалена письмами и телеграммами. Советы, жалобы, прямые угрозы. Одни требовали немедленной казни Брауна, другие грозили расправиться с самим губернатором, если он не добьется помилования капитана.
Страна была в неслыханном волнении. Отовсюду прибывали сообщения о готовящихся восстаниях и набегах для спасения осужденных.
Губернатор отправил срочное донесение президенту Соединенных Штатов Бьюкенену:
«Я располагаю достоверной информацией. Мне сообщают, что будет сделана попытка освободить арестованных. Несколько округов Мэриленда, Огайо и Пенсильвании упоминаются как место сбора головорезов. Мы непрерывно опасаемся пожаров и грабежей, могущих вспыхнуть на наших границах».
Два дня спустя полковник Роберт Ли, победитель Джона Брауна, прибыл в Чарльз-Таун с тремя сотнями артиллеристов из форта Монро. Тысяча солдат милиции из соседних городков расположилась лагерем возле Чарльз-Тауна.
Чарльз-Таун сделался похожим на осажденный город. В церквах и школах были расквартированы войска. На всех улицах виднелись ружья, составленные в козлы. Вооруженные патрули рыскали по всему штату. Часовые были расставлены за много миль от города. Почти каждую ночь вспыхивали таинственные пожары. При невыясненных обстоятельствах сгорели амбары трех чарльз-таунских помещиков, которые были присяжными в деле Брауна и участвовали в вынесении смертного приговора.
Весь ноябрь продолжались пожары, и на зимнем небе то и дело появлялись розовые отблески огня. Несколько выстрелов было сделано по окнам наиболее богатых жителей. Мэр Чарльз-Тауна приказал всем приезжим, под страхом ареста, покинуть город.
Маленький городок, казалось, съежился в ожидании каких-то страшных событий. Малейшего пустяка, случайного выкрика, ребячьего плача было достаточно для того, чтобы вспыхнула тревога. По тихим ночным улочкам стучали тяжелые сапоги солдат и проносилась на своих лошадях кавалерия.
Официально власти заявили, что крупные военные силы приведены в боевую готовность, чтобы помешать попыткам линчевать Брауна и его сподвижников; народ, мол, так возмущен, что жаждет расправиться с брауновцами. В действительности же войска, пушки, чрезвычайные предосторожности — весь этот пышный реквизит государственной власти был вызван паническим страхом перед пятидесятидевятилетним человеком с белой ниспадающей бородой. И страх был не напрасен, ибо за этим человеком стояла сама Справедливость.
