Гордон Сандер - Зимняя война 1939-1940 гг
Пока они шли, им нужно было перейти просеку в лесу. Взглянув наверх через покрывало ветвей, они увидели еще одно покрывало, освещающее ночное небо: северное сияние. Суеверная Эва Паавола восприняла это сверхъестественное явление как дурной знак. «Этой войной все не закончится, — сказала она вслух, так, чтобы слышали дети. — Будет новая война».
* * *В гот момент Таннер уже завершал свою речь. «Мы должны заново начать жизнь, — говорил он в микрофон в маленькой студии-каморке в центре Хельсинки. — Мы встанем на ноги». Но мало кто из финнов слушал эту речь в тот момент. Мучительная речь завершилась. Как звуковое окончание книги, из громкоговорителей полились знакомые аккорды церковного гимна «Могучий Бог наша крепость». Но в тот момент они казались пустыми.
* * *В Хельсинки в Сеурахуонс Джоффри Кокс наблюдал, как последние ноты гимна лились по комнате. «Мужчины и женщины стояли до того, как доиграл последний аккорд. Никто не проронил ни слова. В полном молчании они покинули комнату, унося с собой одиночество своего горя. Война закончилась».
Вирджиния Коулс прибыла в город слишком поздно, чтобы услышать историческую речь Таннера, и была безутешна, несмотря на то, что она заранее знала ее трагичную суть. Опустошенная, она сидела в кафе. Вошла группа финских офицеров и присела за соседний столик. У них был с собой свежий номер «Хельсингин Саномат», где были условия мира, обведенные в черную траурную рамку.
«Они молча прочли их, — писала Коулс, которая потом стала одной из величайших и забытых корреспонденток Второй мировой войны, — затем один из них яростно скомкал газету и бросил ее на пол. Никто не сказал ни слова. Они просто смотрели в пространство». Одинокая американская журналистка вышла из кафе в быстро темнеющий финский зимний день и посмотрела вверх. Флаги были приспущены.
В усадьбе Инкила, куда в результате переместилась Ставка, Маннергейм уже обдумывал последнее обращение к своим храбрым войскам. Обращение, возможно, самое эмоциональное, было продолжением его первого приказа сто пять дней назад, когда еще пылали пожары, зажженные первыми советскими бомбами. «Вы не хотели войны, — начал он торжественное обращение. — Вы любили мир, труд и прогресс, но вам навязали борьбу, в которой вы достигли выдающихся успехов, которые веками будут сиять на страницах истории.
Солдаты! Я воевал на многих полях сражений, но не видел равных вам воинов. Я горжусь вами, как своими сыновьями, я одинаково горжусь мужчинами из северной тундры, сыновьями широких равнин Остерботтнии, лесов Карелии, веселых трактов Саво, богатых ферм Тавастии и Сатакунды, Нюляндских земель и Юго-Запада с их шепчущими березками. Я горжусь и рабочими и бедными крестьянами так же, как и богатыми в их жертве… — Тем не менее, явно утомленный финский главнокомандующий продолжил: Несмотря на храбрость и самопожертвование армии, правительство вынуждено было принять мир на жестких условиях. Наша армия была маленькой, и резервов было недостаточно. Мы не были готовы к войне с великой державой».
В двухстах километрах восточнее защитники разбомбленного Виипури, который был главной целью советского наступления, восприняли новость об окончании войны с гневом и досадой. И все же флаг Финляндии все еще развевался на Выборгском замке.
Эпилог
Мрачное предсказание Эвы Паавола при виде северного сияния оказалось верным. С Россией предстояла еще одна война, более длинная, еще более кровавая и более противоречивая. Назвали ее войной-продолжением. Длилась она три года и унесла в три раза больше финских жизней. Но прежде финская нация должна была исполнить условия «жестокого мира», как его назвал Маннергейм, на условиях которого правительство решило закончить финскую войну, начиная с эвакуации утраченных районов.
Времени было мало. Эвакуация из утраченных районов, которые составляли больше 10 % территории Финляндии, должна была быть проведена за двенадцать дней. По условиям договора, население с этих территорий имело право выбрать, в какой стране жить. Почти все решили уехать. Последовавший исход, «один из самых суматошных переездов в истории», включал переезд свыше 420 000 человек и сам по себе был трагедией.
Вирджиния Коулс приехала в Ханко и своими глазами увидела эту трагедию, горе и гаев. Ее сопровождали Франк Хэйн, военный атташе США и его финско-американский водитель, брат вышеупомянутого Лассе, который писал брату из его рушащегося бункера на линии Маннергейма в феврале во время финального наступления Тимошенко. Шофер переводил.
Возвращение Коулс на Ханко было таким же странным, как первый визит. «Когда я в первый раз приехала на Ханко, на главной улице горели десять зданий, подожженных зажигательными бомбами». Но сегодня был первый день после наступления перемирия.
…Не было пожаров или воя сирен. Ветер одиноко завывал в домах с выбитыми окнами. Одни магазины с провалившимися крышами и обгоревшие руины. Посреди этих мрачных развалин шла эвакуация. Два солдата выносили столы и стулья из дома с почерневшим фасадом, рядом с которым была воронка от бомбы. Из другого трое маленьких детей выносили посуду и паковали ее в маленькую тележку. Из третьего женщина выносила матрас, в который она обернула светильники и посуду. Тротуары перед домами были забиты шкафами, швейными машинками, велосипедами, картинами и печками.
Многие из жителей эвакуировавшегося города были слишком травмированны, чтобы говорить. Около полицейского участка Коулс нашла потерянную женщину с дочерью. Обе были убиты горем, но неохотно согласились поговорить с американской репортершей. Две женщины, у которых был маленький пансион в городе, только что зарегистрировали свои пожитки для отправки грузовиком. «Когда он придет, то я не знаю, куда мы поедем. У нас нет родственников, нет средств к существованию».
Многие жители в утраченных районах, в особенности занятые в сельском хозяйстве, оказались в той же ситуации. Для них нужно было найти сорок тысяч ферм, другие нуждались в крыше над головой и социальной защите. Это было сделано быстро, хотя не без проблем — они возникли, когда финнов переселяли в шведскоговорящие районы. Но это было сделало. Финляндия позаботилась о своих. Той женщине в Ханко не нужно было беспокоиться.
Однако внезапный мир не только лишил женщину ее средств к существованию: он лишил ее смысла жизни. После трех месяцев налетов она привыкла к войне, привыкла к тому, что каждый день Финляндия оказывала агрессору сопротивление, агрессору с его зажигательными и противопехотными бомбами. И каждый день был прожит не зря. «Наверное, так нельзя говорить, но я была бы почти рада звуку сирен», — сказала она, печально качая головой.
Другие беженцы просто злились, в особенности на правительство. «Наши политики нас предали, — сказал один финн Коулс. — Никакой жизни так не будет. Лучше было бы драться до конца». Некоторые политики разделяли народное возмущение: когда презренный Московский мир был поставлен на голосование в парламенте, трое проголосовали «против», двести проголосовали «за», десять воздержались, а сорок три гневно покинули помещение. Тем не менее, договор был ратифицирован послевоенным голосованием 145:3.
«Для большинства финнов мир оказался болезненным сюрпризом, — позже признал Маннергейм в своих мемуарах. — Потребовалось время, чтобы все осознали обстоятельства, вынудившие правительство и парламент принять жестокие условия».
Разумеется, гнев обрушился на Вяйно Таннера, министра иностранных дел, который нес зримую ответственность за презираемый мирный договор. Чтобы успокоить общественное мнение и Кремль, Таннер ушел с поста главы МИДа и принял портфель незначительного министра снабжения в послевоенном правительстве. (Но Кремль не успокоился. В июне 1941 года русское руководство вынудило Таннера уйти в отставку.)
* * *Маннергейм же, заслуживающий таких же обвинений — или такой же похвалы за заключение мира, стал после финской войны еще большим героем. Именно Маннергейм убедил генералов изменить решение на собрании с членами правительства 28 февраля по поводу того, продолжать боевые действия или нет. Именно Маннергейм донес до правительства отчаянный доклад о ситуации генерала Хейнрикса во время совещания 9 марта, на котором правительство неохотно согласилось на условия Молотова. Именно Маннергейм согласился с «мирной» фракцией правительства, и правительство не обратилось с формальней просьбой о военной помощи к западным союзникам. Этот момент Маннергейм изменил в свою пользу в приказе от 14 марта.
«К сожалению, ценные обещания помощи, которые дали нам западные страны, не могли быть реализованы, когда наши соседи (Норвегия и Швеция), обеспокоенные своей безопасностью, отказали в прямом транзите войск».
