Константин Федин - Первые радости (Трилогия - 1)
- Но все-таки они тебя к чему-нибудь подговаривали?
- Так точно, подговаривали кустюм продать. Ольга Ивановна, супруга моя, носила им в театр тряпье. Она у меня тряпичница.
- Может, они тебе деньги давали?
- Деньги? Не упомню...
- А как же ты у Мефодия во флигеле очутился?
- Извините, опохмелиться пошел. Когда находит на меня цикл, случается, что я даже, извините, как бы милостыньку прошу. Я к ним обратился, они посочувствовали.
- Ну, а взамен они от тебя чего-нибудь потребовали?
- Так точно, потребовали.
- Ну, ну?
- Поднесли мне стаканчик, а потом потребовали, чтобы я, значит, пошел вон.
- Экой ты какой, - сказал Полотенцев презрительно. - Ну, а теперь ответь мне без твоих пьяных обиняков: вот когда с тобой это случилось, когда тебя на пристани ушибли, как же это вышло, что около тебя оказался актер Цветухин? Да еще и в больницу тебя доставил, а? За какие это заслуги?
- Тут я был без сознания, не упомню.
- Опять, значит, в своем непотребном цикле?
- Никак нет. К тому времени цикл, благодарение богу, закончился. И это я от тягости перелома ребер потерял ясность памяти.
- Либо ты хитрец, каких мало, - проговорил рассерженно Полотенцев, поднимаясь и натягивая на плечи халат, - либо ты просто поганая харя!
- Так точно, - подтвердил Тихон, скроив совершенно бессмысленную гримасу, и заросшее, изнуренное лицо его стало отталкивающе-дико.
- Вот что, - сказал подполковник, уходя. - Поправишься, будет в чем нужда или выпить захочешь - приходи ко мне, в управление. Да помни, о чем я тебя спрашивал. Да узнай на берегу, кто там у вас прокламации раздавал. Я в долгу не останусь. Понял?
"Черта лысого!" - подумал Парабукин с торжеством. Ему стало необычайно легко. Уверенность, что он провел за нос жандарма, веселила его. Взволнованно и юношески расцвело его самомнение: ведь недаром же заявилась к нему этакая шишка, почти - генерал, перед которым расступается в трепете вокзальный перрон. Его высокоблагородие господин подполковник! - поди-ка, будет он утруждаться разъездами ради каких-нибудь незначащих дел! Тихон Парабукин - другое. Тихон Парабукин знаком с господином Пастуховым и господином Цветухиным. А господа эти, без сомнения, отмечены неким вышним перстом, почему за ними начальство и охотится. Тут вот, наверно, и образуется поворот в жизни Парабукина, поднимется его блистательная звезда и сразу зальет перед ним светом новую дорогу.
Ему страшно захотелось поделиться с соседями по палате. Но они возвратились на свои койки хмурые и злые. Звонарь лег к нему спиной и скорчился, будто от боли. Парабукин окликнул его, он не отозвался.
- Послушай, дубовая голова, - сказал Парабукин. - Что ты от меня скулы воротишь? Раскаешься. Мне как раз счастье привалило, о котором ты намедни рассказывал. Сердце у меня справа оказалось. Слышишь?
По-прежнему лежа к нему спиной, звонарь спросил:
- Это, что же, доктор по части сердца приходил?
- Вот-вот. Сердцевед. Профессор, - захохотал Парабукин.
- Погоди. Теперь тебя начнут в ванной мыть, - с желчью произнес сосед, и вся палата принялась смеяться и кашлять от смеха. Тихон обиженно отвернулся к стене. Он уже твердо верил, что, ежели бы дело было достойно насмешек, Парабукина не занавесили бы от чужих взглядов: простыня все еще болталась на двери...
В этот день Аночка принесла ему молочного киселька, сваренного Ольгой Ивановной, и он обрадовался дочери, как никогда прежде. Она сидела на краешке железной кровати, он гладил ее тоненькую руку побелевшими от безделья узловатыми пальцами и расспрашивал о матери, о Павлике, о ночлежке.
- Трудно матери с вами, - сказал он горько. - Неправильно я жил, дочка.
- А как правильно? - спросила Аночка. - Мама говорит, кабы ты не пил...
- Пить я не буду, - сказал Парабукин, подумав, и с сожалением вздохнул. - Пить мне теперь здоровье не позволит.
Он слегка потянул Аночку к себе и улыбнулся.
- Хочешь, чтобы у тебя папка знаменитостью стал?
- Это как? - спросила Аночка. - Это как артисты?
- Куда артистам! Так, чтобы меня все знали.
- На берегу?
- На берегу я и так известный. Нужен мне берег!
- А где еще? - сказала Аночка, глядя в окно. - Таким, как артисты, ты все равно не будешь. Они богатые.
- Нашла богатых! Они по шпалам пешком ходят, а я, когда на дороге служил, на пружинных подушках ездил.
- Вот и служи опять на дороге.
- Ты маненькая, - задумчиво ответил Парабукин, - ты не понимаешь.
Они посидели молча, потом Тихон достал ложку и подвинул Аночке кастрюльку с киселем:
- Поешь.
Она замотала головой и отсела подальше. Он подцепил на ложку крутого киселя и протянул ей:
- Поешь, говорю.
Она слизнула кисель, проглотила, закрыла глаза от удовольствия и отсела еще дальше.
- Все равно не буду. Это - тебе, - сказала она, - сладкий.
Вдруг она опять придвинулась к отцу и спросила:
- А про что генерал тебя пытать приходил?
- Кто тебе наболтал?
- Хожатка сказала. Я там дожидалась, в передней, пока к тебе пустят. Она и сказала.
- Расскажи матери, какой я знаменитый: генералы ко мне ездиют! проговорил он, довольно усмехаясь.
Тогда она прошептала испуганно:
- Он тебя про Кирилла не пытал? Ты не говори ничего: Кирилл хороший.
- Защитник твой, - снисходительно кивнул Тихон. - Не бойся, я не скажу. Зачем мне?
Они простились, как всякий раз, когда приходила Аночка в больницу, тихо и утоленно, и он остался наедине с запутанными, взбудораженными и прежде незнакомыми мыслями...
Еще не совсем поправившись, он выписался из больницы в яркий погожий день. Все ему казалось обновленным и нежным - малолюдные дома с прикрытыми от солнца ставнями окон, горячий ветерок, изредка невысоко отрывавший от дороги сухую кисейку пыли. Так чувствовал он себя очень давно, в детстве удивленно перед всякой мелочью и немного слабо, будто проголодавшись.
На перекрестке, около казенной винной лавки, он увидел двух оборванцев. Один пил из полбутылки водку, другой глядел, много ли остается в посуде.
- Смотри, обмерит, - ехидно сказал Парабукин.
На него не обратили внимания. Он прошел мимо, прикидывая в памяти, сколько времени не пил. Выходило - больше семи недель. Он оглянулся. Пил другой, запрокинув голову и выливая бойкую серебристую струю в разинутый рот. Тихон остановился: проклятая койка - пришло ему на ум. Он испытывал приторную пустоту в поясе, и подкрепиться было бы неплохо. Он нащупал в кармане серебро: как-то Ольга Ивановна, позабыв принести в больницу сахару, дала ему денег. Он зашел в казенку, и, когда вдохнул воздух, насыщенный спиртом, у него задрожали колени. Он купил шкалик, вышел на улицу, выбил пробку и, быстро опрокинув водку в горло, пошел прочь. Но, пройдя два-три дома, решил сдать назад посуду, вернулся и, вместо того чтобы получить за посуду деньги, нечаянно, словно за кого-то другого, попросил еще шкалик. Спрятав бутылочку в карман, он двинулся новой, живой и упругой походкой, рассуждая, как будет в своем углу, за чайничком, разговаривать с женой насчет устройства жизни, которая теперь должна свернуть совсем на иной разъезд. Уже недалеко от ночлежки он сообразил, что если явится с водкой, то Ольга Ивановна, пожалуй, отнимет шкалик. Он завернул под ворота каменного строения и выпил водку не спеша, отдаваясь подирающей все тело знобкой истоме. Домики на улице начали приятно перемещаться перед ним, будто заигрывая, и он одобрительно буркнул под нос:
- Жив Парабукин!
Ольгу Ивановну он застал с Павликом на коленях. Она только коротко повела на мужа тревожными глазами и тут же закрыла их.
- Не рада, что вернулся? - сказал он ущемленно. - Не смотри, что я слабый, нахлебником не буду. Найду новую работу. Будем жить.
- Лучше бы ты в больнице остался. Опять за свое: ноги не держат, всхлипнула Ольга Ивановна, уткнувшись лицом в ребенка.
- Эх! Вот она, жития! - припомнил Тихон своего палатного друга. - Не веришь в меня, нет? А я все переиначу, посмотришь!
Посуду в кармане он слышал на ощупь, деньги тоже были. Он повернулся и пошел. Ольга Ивановна хотела стать на его пути, крикнула надорванно: Тиша! - но он бросился бегом между нар, и позади него беспокойно колыхнулась занавеска.
Он отправился на берег и запил. В своем старом логове - под сваями пакгауза, на рогожах и мешках, он нашел понимание и чувство, которых ему не хватало: соартельники жалели батю, одни - говоря, что все равно он не жилец на белом свете, другие - обнадеживая, что всякая болезнь должна сплоховать перед винным паром.
Опухший, полуголый, он бродил по берегу, появляясь на пристанях, на взвозах, и как-то раз забрел в ночлежку, принеся в ладони гостинцы Аночке две маковки в палец величиной. Он был мирно настроен, но нес околесицу, больше всего - об артистах, с которыми будто бы был заодно и в то же время - держал их в руках. То вдруг он принимался доказывать первому встречному, что благородство не позволяет ему умереть попусту, то грозил, что потребует за свою шкуру дорогую цену, и, наконец, опять убежал из дому, скитался и пропадал бог знает где, пока неугомонный огненный дух тоски не привел его к Пастухову.
