Павел Мельников-Печерский - На горах (Книга 2, часть 3)
За столом хозяйничала богоданная дочка Патапа Максимыча Аграфена Петровна. И кругом стола за каждой переменой кушанья она обхаживала и гостей упрашивала, не обессудили бы хлеб-соль хозяйскую, кушали бы, что на стол поставлено, не бесчестили б усердного угощенья, чем бог послал. И все-то старозаветными приговорками она приговаривала, без коих наши прадеды куска хлеба, бывало, не съедят в гостях, пока не услышат их из ласковых уст хлебосольной хозяйки.
- Садитесь, гости дорогие, за скатерти браные, за напитки пьяные, за хлеб, за соль, за крестильную кашу да за курничок, - приговаривала Аграфена Петровна, усаживая гостей за обеденный стол.
- Уговор дороже денег, - подхватил Патап Максимыч, когда уселись все. Слушайте хозяина, гости дорогие, - на собак покидайте одни кости, остальное сами доедайте, чтоб на столе у меня все было чистехонько.
Теперича воля не ваша, а моя да хозяюшкина. Сами знаете, что по-старому святому завету гость хозяину не указчик - что поставят перед ним, то и кушай да хозяев во всем слушай. Ваше дело есть да пить, а наше дорогих гостей потчевать. Кланяйся, зятек, да за гостями приглядывай, пили бы хоть помаленьку да выпили все.
Курник поставили на стол. Отличилась Дарья Никитишна - такой спекла, что чем больше ешь, тем больше хочется. Ходит вкруг стола Аграфена Петровна, ласковые слова гостям приговаривает:
- Кушайте, гости, покушайте! Запросто, без чинов, чем господь послал. Приневольтесь еще маленечко, по другому кусочку курничка-то скушайте. Что перестали? Аль хозяйского хлеба-соли вам жаль?
- Распредовольны, сударыня, Аграфена Петровна,
- молвил ей на ответ удельный голова, отирая бороду.
- А ты, дружище Михайло Васильич, хозяйке-то не супротивничай, ешь, доедай, крохи не покидай, - сказал Патап Максимыч.
- Нельзя, любезный друг, видит бог, невмоготу. Всего у тебя не переешь, не перепьешь, - тяжело отдуваясь, промолвил голова.
- А тебе бы, Михайло Васильич, да и всем вам, дорогим гостям, распоясаться, кушаки-то по колочкам бы развесить, - сказал Патап Максимыч. Зятек! Василий Борисыч! Сымай кушаки с гостей, вешай по колочкам. Ну, архиерейский посол, живей поворачивайся.
Сняли гости кушаки, и всем облегчало. Сызнова пошло угощенье. И гости веселы, и хозяин радошен. А уху какую сварила Дарья Никитишна, буженину какую состряпала, гусей да индюшек, как зажарила - за какой хочешь стол подавай. Каждый кусок сам в рот просится.
На славу вышел крестильный пир: и подносят частенько, и беседа ведется умненько.
Манефа к слову пришлась, и повелась беседа про обители.
- Как слышно?.. Что скитские дела? - спросил Сергей Андреич Колышкин у Патапа Максимыча.
- Ничего пока неизвестно, - отвечал Патап Максимыч. - Думать надо, по-старому все останется. Видно, только попугали матерей, чтобы жили посмирней. А то уж паче меры возлюбили они пространное житие. Вот хоть бы сестрица моя родимая - знать никого не хотела, в ус никому не дула, вот за это их маленько и шугнули. Еще не так бы надо. Что живут? Только небо коптят.
- А ведь я до сих пор хорошенько не знаю, что сделал генерал, что из Питера в скиты наезжал, - сказал Сергей Андреич.
- Только страху задал, а больше ничего, - ответил Патап Максимыч. Пачпорты спрашивал, часовни описывал, иконы, что там поставлены, строенья обительские - а больше ничего.
- Матери-то ублаготворили, видно?.. - спросил Сергей Андреич.
- Ни-ни! - ответил Патап Максимыч. - Подъезжали было, первая сестрица моя любезная, да он такого им пару задал, что у них чуть не отнялись языки. Нет, пришло, видно, время, что скитам больше не откупаться. Это ведь не исправник, не правитель губернаторской канцелярии. Дело шло начистоту.
- А после его отъезда так-таки ничего и не вышло? - опять спросил Колышкин.
- Ровнехонько ничего, опричь того, что воспретили шатуньям со сборными книжками шляться, - сказал Патап Максимыч. - Да этих чернохвостниц одной бумагой не уймешь: в острог бы котору-нибудь, так не в пример бы лучше было.
- Ну, уж и в острог! - вступился удельный голова.
- А для чего ж не в острог? - возразил Патап Максимыч. - Ведь они дармоедницы, мирские обиралы, ханжи, да к тому ж сплетницы и смотницы. За такие художества ихнюю сестру не грех и в остроге поморить.
- Они богу молятся за мир христианский, - заметила жена удельного головы. - Нам-то самим как молиться?.. Дело непривычное, неумелое. У нас и дела, и заботы, и всё, а пуще всего не суметь нам бога за грехи умолить, а матушки, Христос их спаси, на том уж стоят - молятся как следует и тем творят дело нашего спасения.
- Молятся! Как же!.. Держи карман!.. Знаю я их вдосталь! - сказал на то Патап Максимыч, - Одна только слава, что молятся. У них бог - чрево... Вот что...
Давно бы пора в порядок их привести. Что молчишь, зятек?.. - с лукавой улыбкой обратился Патап Максимыч к Василью Борисычу. - Изрони словечко - ихнее дело тебе за обычай. Молви гостям, правду аль нет говорю.
- Трудно на это что-нибудь сказать, - робко, уклончиво, сквозь зубы проговорил бывший архиерейский посол. - С какой стороны посмотреть.
- Гляди и толкуй прямо, - немного возвыся голос и слегка нахмурясь, сказал Патап Максимыч. - Чего вертеться-то? Прямо сказывай, без отлыниванья, без обиняков...
- Оно, конечно, ихней сестры много шатается, переминаясь, заговорил было Василий Борисыч. - Однако ж, ежели взять...
- Чего тут еще "однако да однако"? - вспылил Патап Максимыч. - Тебя до сих пор хорошенько еще не проветрило. Все еще Рогожским да скитами тебе отрыгается. Никуда, брат, не годен ты - разве что в игуменьи тебя поставить... Хочешь на теткино место, на Манефино?
- Ох, искушение! - вполголоса, опуская глаза в тарелку, молвил Василий Борисыч.
- А право, знатная бы вышла из тебя игуменья, смеясь, продолжал Патап Максимыч. - Стал бы ты в обители-то как сыр в масле кататься! Там бы тебе раз по десяти на году-то пришлось крестины справлять. Право...
И раскатился Патап Максимыч громким хохотом на всю горницу.
И все мужчины хохотали, а женщины, потупивши глаза, молчали. Василий Борисыч с сокрушенным сердцем и полными кручины глазами одно твердил:
- Ох, искушение!
- Ей-богу, - продолжал свои глумленья развеселившийся Патап Максимыч. - А вот мы, отобедавши, в игуменьи тебя поставим. У канонницы иночество напрокат возьмем и как следует обрядим тебя... Бородишку-то платком завяжи, невеличка выросла, упрятать можно...
Пожалел Колышкин Василья Борисыча, перервал речи Патапа Максимыча, спросил у него, как скитницы, что перевезли строенья из скитов в город, распорядятся теперь, ежели нечего им бояться выгонки.
- Каждая по-своему распорядилась, - отвечал Патап Максимыч. - Сестрица моя любезная три дома в городу-то построила, ни одного не трогает, ни ломать, ни продавать не хочет. Ловкая старица. Много такого знает, чего никто не знает. Из Питера да из Москвы в месяц раза по два к ней письма приходят. Есть у нее что-нибудь на уме, коли не продает строенья. А покупатели есть, выгодные цены дают, а она и слышать не хочет. Что-нибудь смекает. Она ведь лишнего шага не ступит, лишнего слова не скажет. Хитрая!
- А другие как? - спросил Сергей Андреич.
- Одни продали, другие назад в скиты перевезли, иные внаймы отдали, отвечал Патап Максимыч. Оленевская мать Минодора под кабак кельи-то отдала, выгодным нашла. И теперь игуменьи с первой до последней ругательски ругают Манефу, что смутила их, запугала петербургским генералом и уговорила загодя перевозить из скитов строенья. "Разорила, расстроила нас Манефа комаровская", - в один голос кричат они. Ну, вот тебе и весь сказ. А теперь расскажи-ка ты мне, Сергей Андреич, не слыхал ли чего про Алешку Лохматого? Давно ничего про него я не слыхивал.
- В Самару на житье переехал, - ответил Сергей Андреич. - Дела ведет на широкую руку - теперь у него четыре либо пять пароходов, да, опричь того, салотопенный завод. Баранов в степи закупает, режет их в Самаре и сало вытапливает. По первой гильдии торгует, того и жди, что в городские головы попадет.
- Вот как! - промолвил Чапурин. - А про Марью Гавриловну что слышно?..
- Что Марья Гавриловна? Житьишко ее самое последнее, - сказал Колышкин. За душой медной полушки не осталось. Все муженек забрал... Ситцевое платьишко сшить понадобится, так месяца полтора у него клянчит о каких-нибудь трех рублишках... Мало того, в горничные попала к мужниной полюбовнице.
- Мамошкой, значит, обзавелся, - заметил удельный голова.
- Много у него их. И сам, пожалуй, не перечтет, сколько их у него перебывало, - с легкой усмешкой сказал Колышкин. - А набольшая одна... И красавица же!.. Мало таких на свете видано.
- Откуда ж он добыл такую кралю? - спросил Иван Григорьич.
- В приданство Марья Гавриловна принесла, - отвечал Сергей Андреич. Молоденькая девчонка, Татьяной Михайловной звать.
- Не та ли уж, что у Марьи Гавриловны в Комарове жила? - спросила Аграфена Петровна.
- Она самая, - молвил Колышкин.
