Олег Хлевнюк - Хозяин. Сталин и утверждение сталинской диктатуры
Первые эшелоны, заполненные истощенными, больными, полураздетыми и завшивевшими людьми, начали прибывать в районы новой ссылки в апреле 1933 г. Вместе с живыми и полуживыми из вагонов выгружали трупы. Местные власти старались поскорее избавиться от этих людей и нередко перегоняли их в отдаленные, совершенно не приспособленные к жизни районы. Своеобразным символом начала трудовой ссылки стала трагедия, разыгравшаяся на острове Назино на севере Западно-Сибирского края. В мае 1933 г. здесь были высажены с барж более шести тысяч (два эшелона) трудпоселенцев — так называемый «деклассированный элемент», изъятый во время чистки городов, в основном Москвы и Ленинграда. Благодаря тому, что трагедия в Назино получила достаточно широкую огласку и была предметом изучения ряда комиссий, мы располагаем важными документами об этих событиях[404]. Наиболее полное и откровенное описание оставил инструктор Нарымского окружного комитета партии В. А. Величко в письме на имя Сталина[405]. Важно подчеркнуть, что, как будет подробнее сказано в следующем разделе, письмо Величко в сентябре 1933 г. рассматривалось в Политбюро. Изложенные в нем данные были подтверждены проверками нескольких комиссий. Величко писал:
«Сам остров оказался совершенно девственным, без каких то ни было построек. Люди были высажены в том виде, в каком они были взяты в городах и на вокзалах: в весенней одежде, без постельных принадлежностей, очень многие босые. При этом на острове не оказалось никаких инструментов, ни крошки продовольствия […] А все медикаменты, предназначенные для обслуживания эшелонов и следовавшие вместе с эшелонами, были отобраны еще в г. Томске […]
На второй день прибытия первого эшелона, 19/V выпал снег, поднялся ветер, а затем мороз. Голодные, истощенные люди, без кровли, не имея никаких инструментов и в главной своей массе трудовых навыков и тем более навыков организованной борьбы с трудностями, очутились в безвыходном положении. Обледеневшие, они были способны только жечь костры; сидеть, лежать, спать у огня, бродить по острову и есть гнилушки, кору, особенно мох и пр. Трудно сказать, была ли возможность делать что-либо другое, потому что трое суток никому никакого продовольствия не выдавалось. По острову пошли пожары, дым. Люди начали умирать. Они заживо сгорали у костров во время сна, умирали от истощения и холода, от ожогов и сырости, которая окружала людей […] В первые — сутки после солнечного дня бригада могильщиков смогла закопать только 295 трупов, неубранных оставив на второй день. Новый день дал новую смертность и т. д.
Сразу после снега и мороза начались дожди и холодные ветры, но люди все еще оставались без питания. И только на четвертый или пятый день прибыла на остров ржаная мука, которую и начали раздавать трудпоселенцам по несколько сот грамм. Получив муку, люди бежали к воде и в шапках, портянках, пиджаках и штанах разводили болтушку и ели ее. При этом огромная часть их просто съедала муку (так как она была в порошке); падали и задыхались, умирали от удушья.
Всю свою жизнь на острове (от 10 до 30 суток) трудпоселенцы получали муку не имея никакой посуды. Наиболее устойчивая часть пекла в костре лепешки, кипятка не было. Кровом оставался тот же костер. Такое питание не выправило положения. Вскоре началось изредка, а затем в угрожающих размерах людоедство. Сначала в отдаленных углах острова, а затем, где подвертывался случай.
[…] Комендатурой острова были зарыты в землю тысячи килограммов муки, т. к. она находилась под открытым небом и испортилась от дождей. Даже та мука, которая выдавалась трудпоселенцам, попадала не всем. Ее получали так называемые бригадиры, т. е. отъявленные преступники. Они получали мешки муки на «бригаду» и уносили их в лес, а бригада оставалась без пищи. Неспособность или нежелание организовать обслуживание людей дошло до того, что, когда впервые привезли на остров муку, ее хотели раздавать пятитысячной массе в порядке индивидуальном, живой очередью. Произошло неибежное: люди сгрудились у муки и по ним была произведена беспорядочная стрельба. При этом было меньше жертв от оружейного огня, чем затоптано, смято, вдавлено в грязь.
Надо полагать, комендатура острова и ее военные работники, во-первых, мало понимали свои задачи по отношению людей, которые были под их началом, и, во-вторых, растерялись от разразившейся катастрофы. Иначе и нельзя расценивать систему избиений палками, особенно прикладами винтовок и индивидуальные расстрелы трудпоселенцев […]
Такие методы руководства и воспитания явились очень серьезной поддержкой начавшемуся с первых же дней жизни на острове распаду какой бы то ни было человеческой организации. Если людоедство явилось наиболее острым показателем этого распада, то массовые его формы выразились в другом: образовались мародерские банды и шайки, по существу царившее на острове. Даже врачи боялись выходить из своих палаток. Банды терроризировали людей еще в баржах, отбирая у трудпоселенцев хлеб, одежду, избивая и убивая людей. Здесь же на острове открылась настоящая охота и в первую очередь за людьми, у которых были деньги и золотые зубы и коронки. Владелец их исчезал очень быстро, а затем могильщики стали зарывать людей с развороченными ртами […]».
Всего, по оценкам местных работников, из шести тысяч назинских узников страшной смертью погибли от 1,5 до 2,0 тыс. человек[406].
Помимо описания ужасной гибели переселенцев на острове Назино, в письме Величко ставился более общий вопрос об осуществлявшейся «чистке» городов: «Беда еще в том, что среди прибывших на трудовое поселение есть случайные, наши элементы. Главная их масса умерла, потому что была менее приспособлена к тем условиям, которые были на острове и на участках и, кроме того, на этих товарищей прежде всего упала тяжесть произвола, расправ и мародерства со стороны рецидива как в баржах, так и на острове и первое время на участках. Сколько их — трудно сказать, также трудно сказать кто [они], потому, что документы по их заявлению отбирались и на местах ареста органами, производившими изоляцию, и, главным образом, в эшелонах рецидивом на курение, однако некоторые из них привезли с собою документы: партийные билеты и кандидатские карточки, комсомольские билеты, паспорта, справки с заводов, пропуски в заводы и др. […]
1. Новожилов Вл. из Москвы. Завод Компрессор. Шофер. 3 раза премирован. Жена и ребенок в Москве. Окончив работу собрался с женой в кино, пока она одевалась, вышел за папиросами и был взят.
2. Гусева, пожилая женщина. Живет в Муроме, муж старый коммунист, главный кондуктор на ст[анции] Муром, производственный] стаж 23 года, сын помощник машиниста там же. Гусева приехала в Москву купить мужу костюм и белого хлеба. Никакие документы не помогли.
3. Зеленин Григорий. Работал учеником слесаря Боровской ткацкой фабрики “Красный Октябрь”, ехал с путевкой на лечение в Москву. Путевка не помогла — был взят.» и т. д.
Точно определить, в какой мере трагедия на острове Назино была типичной, невозможно, так как столь подробные проверки в других местах размещения трудпоселенцев просто не проводились. Однако очевидно, что судьба большинства новых трудпоселенцев была ужасной. Планы создания миллионной системы трудопоселений провалились еще на начальной стадии их реализации. Ситуация стремительно ухудшалась. В начале мая в местах лишения свободы (тюрьмах, колониях, арестантских помещениях милиции, следственных изоляторах ОГПУ), несмотря на предыдущие разгрузки и невероятно высокую смертность, скопилось 777 тыс. человек[407], постепенно умиравших от голода и болезней. В переполненных лагерях в 1933 г. умерли 67,3 тыс. человек, или более 15 % всех заключенных (даже в голодном 1932 г. смертность составляла 4,8 %)[408]. Обреченные на смерть труд-поселенцы дополняли картину. Дальнейшее наращивание террора было невозможно уже по чисто техническим причинам. Это послужило одной из предпосылок корректировки «генеральной линии», рассмотрение которой составляет предмет следующего раздела.
* * *Большой голод 1930-х годов стал важнейшим этапом утверждения сталинской социально-экономической системы и диктатуры. Задавленные голодом крестьяне практически прекратили активное сопротивление политике коллективизации. Лишившись в результате массовых арестов и депортаций основной части социально и политически наиболее активного населения и экономически жизнеспособных хозяйств, утратив значительную часть производственных фондов, и без того бедная советская деревня была обречена на долгие годы нищенского существования в качестве внутренней колонии.
Главной причиной голода, что не оспаривается никем из серьезных историков, была сталинская политика коллективизации и ограбления деревни в конце 1920-х — начале 1930-х годов. Вместе с тем этот первоначально «незапланированный» (но вполне прогнозируемый) голод в период своего пика зимой 1932— весной 1933 г. был многократно усилен вполне рассчитанными действиями Сталина и его окружения. Разгоняя очередной виток «классовой борьбы», сталинское руководство, игнорируя массовый голод в деревне, продолжало политику реквизиций продовольствия и отказалось от предоставления минимальной помощи голодающим из внутренних или международных ресурсов. Фактически голод использовался как средство подавления сопротивления крестьян коллективизации, голод, как не без оснований полагают многие историки, приобретал все более организованный характер, превращался в голодомор. Особенно заметно это было на Украине и Северном Кавказе, политически нестабильных житницах СССР, где слились воедино насильственные хлебозаготовки и национально-политические чистки. В конечном счете все это предопределило чрезвычайные масштабы и жестокость голода.
