Морис Симашко - Мaздaк
А мимы уже перестроились на ходу, трое отделились от остальных, запрыгали впереди. Один из них приставил к лицу огромную, больше себя самого, маску и степенно, размеренно зашагал взад и вперед по театральным подмосткам. Ахнули трибуны: это он ходил по арене -- Анастасий Дикор, уравновешенный, дебелый, выбранный императрицей в мужья из простых чиновни-ков-силенциариев. Со дня воцарения не оставляли его в покое мимы, и неоднократно изгонял он их за наглость из стен города...
А двое других пока что вывернули плащи. Один из них оказался голубым, другой -- зеленым. Маски нацепили они и стали с двух сторон по-собачьи хватать Анастасия за полы. Но тот продолжал спокойно выхаживать, ловко и незаметно лягая голубого и зеленого демархов. Авраам качался от хохота вместе со всем ипподромом. Размеренно аплодировал кесарь в своей ложе, гулко били в ладоши подлинные демархи...
Потом набежала целая толпа мимов. Маски и одежды изображали все диоцезы империи, и каждый оттеснял другого, чего-то требуя от кесаря. Копт из Египта вкупе с армянским нахараром совали ему свои кресты в утверждение божьей природы Спасителя; их отталкивал несторианин из Эдессы; грубый иллириец тащил императора в сторону старого Рима, показывая при этом пальцем на скалившего зубы готского конунга; тощий самаритянин, взявшись за руки с иудеем, выбирали камень покрупнее, чтобы толкнуть его на Новый Рим. И еще громадный, нелепый, красноротый зверь все рычал из-за Евфрата: зубы у него торчали из головы, хвост был покрыт шипами, длинные крючья' заменяли руки и ноги, а на туловище была натянута черная персидская куртка-каба...
Закончилось представление мимов, и служители стали составлять из железных звеньев большую круглую клетку. Рыканье усилилось во рву. Убийц, пиратов и рабов-поджигателей должны были скармливать здесь зверям. Лишь желающие из плебеев оставались смотреть это зрелище...
И вдруг встали в одном порыве трибуны: голубые и зеленые. Тьгсячерукий гром покатился к кесаревой ложе:
-- Привет тебе, Анастасий, наш вечный август и автократор!
Кесарь, большой, дородный, с невыразительным лицом, плыл на носилках сквозь толпу, направо и налево вздевая руку. Каждый из пятидесяти тысяч обращался к нему.
-- Вечно живи, мой кесарь, великий, несравненный!.. Это выкрикнул сосед -- черноволосый крепкий эллин в полотняной тоге, и Авраам в изумлении открыл рот. Лишь накануне тот, когда демархи спрашивали о магистре Вителии, при общем смехе пожелал кесарю Анастасию подавиться костью в сегодняшний ужин. Может быть, и впрямь изнемог сатана на переполненном страстями зрелище. А те, в коих не успокоился враг рода человеческого, терпеливо ждали, пока служители обнесут решеткой арену...
Патриций Леонид Апион нахмурился, когда Авраам рассказал обо всем, что было на ипподроме.
-- Безмерные нападки демагогов принуждают кесаря утяжелять десницу,-сказал он.-- Пока еще терпимо, но, если наденет порфиру другой, властный и менее рассудительный, произойдет недоброе.
-- Возможно такое? -- спросил Авраам. Патриций пожал плечами:
-- Политическое здравомыслие неминуемо потребует положить более тяжелую гирю на другую чашу весов. Как бы, перетянув, не придавила она разум!..
Ничего больше не сказал Леонид Апион, потому что не было у него времени заниматься разговорами. Внизу, у пристани, стояли пятнадцать плоскодонных кораблей, которые должны были через день уплыть с товарами через Черное море и дальше по Борисфену до древнего Кеева-города. Испокон веков вели там ромеи обмен с северными язычниками...
Весы и гири!.. Все они здесь, особенно прасины, приводили примеры из торгового обихода. Даже кесарь в своих указах пользовался экономическими терминами. И лишь опухшие люмпен-пролетарии, отирающиеся у бесчисленных винных лавок, по-римски выпячивали груди и клялись Гераклом...
Последний вечер в доме Леонида Апиона испортили ему здешние знакомые Агафон и Евстроний Руфин, поэт...
В префектуре претория служил гладкий, кругленький, с золотыми кудряшками вкруг лысой головы Агафон Та-тий. Хитроумнейшим инженером был он и ведал всеми императорскими стройками города. Уже долгое время носился он с идеей возведения в Новом Риме небывалого храма господня, в котором воплотилась бы древняя, угодная богу мысль о единстве Востока и Запада. Наставнице мудрости -- святой Софии -- будет посвящен этот храм и толпы молящихся со всех концов земли вместит в свои стены. Лучшие мастера в мире распишут его святыми сюжетами. И, взглянув на храм, осмыслят дикие князья и конунги величие церкви Христовой...
Выше ростом становился Агафон, когда рассказывал о своем замысле, и глаза у него горели. В префектуре ценили его, и Консисторий в скором времени должен был рассмотреть проект храма. Сам кесарь дважды выслушивал Агафона Татия...
В первое же свидание в доме Леонида Апиона, после увлекательного рассказа о храме и других задуманных им строениях, маленький Агафон таинственно поманил пальцем Авраама в другую комнату.
-- У нас уже все готово! -- прошептал он.
Оказывается, Агафон и его друг Евстропий возглавляли здешних истинно верующих в правду Маздака. Всеобщее владение имуществом и женщинами проповедовали они. Больше полусотни людей уже было у них, и Агафон подумывал о том, чтобы откупить для начала секцию на ипподроме. Красные ленты будут у их квадриги...
На следующее утро он заехал за Авраамом в парных носилках. Быстро, весело бежали рабы по самой кромке берега, и вскоре оказались они в маленькой светлой вилле с мраморными беседками. Увлекшись, Агафон показал ему множество тонких изящных вещиц, собранных им по разным провинциям. Со вкусом были расставлены они на специальных подставках...
В последней комнате глухими щитами были забраны окна. Повозившись во тьме, Агафон сам, без помощи раба, высек огонь, зажег факел. В черную кожаную куртку-кабу успел он одеться, и персидский крюк для утаскива-ния мертвых был в его руке. Такие же перекрещенные крючья висели по всем четырем стенам...
-- Всех мы перетаскаем, начиная с кесаря! -- сказал он глухим, страшным голосом, и почудилось, что зазвенели золотые колечки волос вкруг его лысой головы.
Авраам молча смотрел на него...
Поэт Евстропий Руфин в последний вечер читал поэму о несравненной Феодоре, уподобляя ее, по признанному порядку, всем эллинским богиням, начиная с Афро-диты. Их было так много, что можно было понять его маленькую содержанку, дочь конюха прасинов при ипподроме. Десятилетняя красавица Феодора убегала в солдатские казармы, когда заставлял ее Евстропий слушать свои стихи...
Снова они делали друг другу тайные знаки, подмигивали, отводили Авраама в сторону. С Барсуком уже про что-то говорили они на гостином дворе. Агафон Татий сказал, что это настоящий борец за правду, не боящийся крови, и такими людьми надо гордиться...
В последний раз прошел Авраам от кесаревой площади -- Августеона по Месе, постоял там, где раздваивается она. Тысячи людей во всевозможных одеждах двигались в разные стороны, заходили в бесчисленные лавки, сидели прямо вдоль тротуаров, спорили, громко смеялись.
Четырех-, пяти- и даже девятиэтажные каменные дома стояли по обе стороны улицы. Тяжелые медные кольца свешивались из львиных пастей в высоких дубовых парадных. Солнце без помех светило в забранные сверкающим александрийским стеклом окна...
А он уже был не здесь. Глухие настороженные стены с узкими щелями, покинутые людьми селения, кровь на площадях ждали его. Совы ухали по ночам. Историю Эраншахра писал Авраам -- сын перса Вахромея...
Как только переплыли на пароме Босфор, в ромей-ской провинции Вифинии встретились с Эраншахром. Цыганские телеги-фуры с плетеными крышами стояли у самого берега. Изгоняли домов из Эраншахра, и брели они по всем ромейским дорогам, вызывая неприязнь своим жалким видом. Не допускали их в Константинополь и другие города империи. Они составляли здесь плоты, привязывали к ним телеги и плыли через Мраморное море в провинцию Европу, растекаясь оттуда по Фракии, Македонии, Иллирийскому побережью. Разговоры шли среди них, что куда больше повезло тем, кто пошел через пустыню в Египет или ушел в Ту-ран...
А через две недели стали попадаться беженцы-инородцы: ромеи, арамеи, сирийцы, иудеи. Да и персов было немало, побросавших свои дома в страхе перед людьми пайгансалара с крючьями. Прилетевшая из лесу стрела воткнулась как-то в акацию рядом с Барсуком, и он на время снял свою черную куртку...
Кучка конных иудеев, не отставая, ехала на хвосте посольского каравана. Еще в Константинополе через Леонида Апиона вели они какие-то переговоры с самим Барсуком. Лишь случайно узнал Авраам, что о "ростке древа Давидова" шла между ними речь. Оказалось, выкупить хотят они Аббу, если жив он до сих пор в каризе, куда бросили его в ночь смерти Розбеха. Деньги, собранные с разных сторон мира, сулили за него.
