Рафаэль Гругман - Советский квадрат: Сталин–Хрущев–Берия–Горбачев
Вновь вчитываемся в слова Молотова[202]:
«Не исключаю, что Берия приложил руку к его смерти. Из того, что он мне говорил, да и я чувствовал… На трибуне мавзолея В. И. Ленина 1 мая 1953 года делал такие намёки… Хотел, видимо, сочувствие моё вызвать. Сказал: „Я его убрал"».
Неприятием сталинизма объясняется то, что первым же приказом Берия запретил избиения и пытки подследственных на Лубянке и в Лефортове. Все последующие шаги Берии, призванные десталинизировать страну, Хрущёв назвал поиском дешёвой популярности. Но что же помешало ему самому открыть двери тюрем? Боязнь обвинения в либерализме и потере бдительности? После ареста Берии процесс освобождения политзаключённых растянулся на годы. Жена Будённого, например, обрела свободу лишь в 1956. А восстания политзаключённых, требующих пересмотра дел (Воркута, Норильск, Кенгир), были им жестоко подавлены.
Публично Хрущёв объявил о культе личности Сталина через восемь с половиной лет после его смерти. Берия сделал бы это значительно раньше.
9 марта, на следующий день после похорон Сталина, была освобождена Полина Жемчужина. Из-за юридических проволочек её дело было лично закрыто Берией лишь 23 марта. Через три месяца Молотов «отблагодарил» Берию: по воспоминаниям Хрущёва, он первым высказался за его арест. У остальных заговорщиков было только желание урезонить чересчур активного реформатора.
Хрущёв приводит состоявшийся между ними диалог. На предложение выступить против Берии Молотов осторожно поинтересовался позицией Маленкова, без поддержки которого заговор был бы обречён на провал. Хрущёв ответил:[203]
– Я разговариваю сейчас с тобой от имени и Маленкова, и Булганина. Маленков, Булганин и я уже обменялись мнениями по этому вопросу.
– Правильно, что вы поднимаете этот вопрос. Я полностью согласен и поддерживаю вас. А что вы станете делать дальше и к чему это должно привести?
– Прежде всего, нужно освободить Берию от обязанностей члена Президиума ЦК, заместителя Председателя Совета министров СССР и от поста министра внутренних дел.
– Берия очень опасен, и я считаю, что надо пойти на более крайние меры. Может быть, задержать его для следствия?
Нормальному человеку понять Молотова невозможно. Он предложил арестовать того, кто освободил его жену, не дожидаясь официального закрытия дела, и оперативно доставил в Москву. Догматик не был способен на человеческую благодарность.
Странная, однако, вещь получается. При всем желании опорочить Берию, употребляя уничтожающие эпитеты (у Хрущёва – «злодей», «интриган», «коварный человек», «подал какую-то недружественную реплику», «подал враждебную реплику», «оборотистый организатор»), ни Микоян, ни Хрущёв не привели ни одного факта, свидетельствующего о неприглядных человеческих качествах Берии. Наоборот, называя Берию «коварным человеком», Хрущёв признается, что он ему нравился:
«После первой встречи с Берией я сблизился с ним. Мне Берия понравился: простой и остроумный человек. Поэтому на пленумах Центрального Комитета мы чаще всего сидели рядом, обмениваясь мнениями, а другой раз и зубоскалили в адрес ораторов. Берия так мне понравился, что в 1934 г., впервые отдыхая во время отпуска в Сочи, я поехал к нему в Грузию…Воскресенье провёл у Берии на даче…начало моего знакомства с этим коварным человеком носило мирный характер»[204].
В другой главе он называет его умным, сообразительным человеком и, не стесняясь, именует близким другом. Арестовывать друзей у коммунистов, по-видимому, предательством не считалось.
«Когда я работал в Москве, то у меня сложились с Берией хорошие, дружеские отношения. Это был умный человек, очень сообразительный. Он быстро на все реагировал и этим мне нравился. На пленумах ЦК партии мы сидели всегда рядом и перекидывались репликами по ходу обсуждения вопросов или о тех или других ораторах, как это всегда бывает между близкими товарищами».
В воспоминаниях, относящихся к 1938 году, Хрущёв рассказывает, что Берия не только кулуарно высказывался против репрессий. В личном разговоре со Сталиным он не побоялся остановить его.
«При нас он Сталину ничего не говорил об осуждении репрессий, а по закоулкам часто рассуждал об этом. Он плохо говорил по-русски. Обычно так: «Очень, слюшай, очень много уничтожили кадров, что это будет, что это будет? Люди же боятся работать».
…Сам Берия после этого пленума (речь идет о пленуме ЦК осенью 1938 года. – Р. Г.) часто говорил, что с его приходом необоснованные репрессии были приостановлены: „Я один на один разговаривал с товарищем Сталиным и сказал: где же можно будет остановиться? Столько-то партийных, военных и хозяйственных работников уничтожено"»[205].
Кто ещё в 1938 году это себе мог позволить? Как ни хотел Хрущёв его очернить, его мемуары свидетельствуют о смелости и благородстве Берии. Он заступался за опальных друзей (Маленкова и Молотова), неоднократно при жизни Сталина высказывался против репрессий, не побоялся высказать ему своё мнение, а в 1938 и 1953 начал свою деятельность в качестве наркома НКВД – министра МГБ с частичного освобождения политзаключённых. За это Хрущёв наградил его прозвищем – «демагог». Никаких фактов, свидетельствующих против Берии, кроме обвинений в сексуальной распущенности, его недруги привести не смогли.
Зато о Сталине в воспоминаниях Микояна и Хрущёва негатива сколько угодно. Микоян рассказывает, что он был трусом – ни разу в годы войны не выезжал в войска, и приводит эпизод, случившийся зимой 1941, когда, не доехав до фронта шестьдесят километров, Сталин вышел из машины по малой нужде. Он поинтересовался у сопровождающих его генералов, может ли быть заминирована местность в кустах возле дороги. Те, естественно, безопасность не гарантировали. Тогда Верховный Главнокомандующий, не стесняясь многочисленного сопровождения, спустил брюки и на глазах солдат и офицеров опорожнил мочевой пузырь. Затем с чувством выполненного долга он сел в машину и дал команду возвращаться в Москву[206].
Хрущёв, ссылаясь на Берию, рассказывает о нервном срыве, случившемся со Сталиным в первые дни войны, когда только благодаря Берии, сохранившему самообладание, удалось организовать отпор немецко-фашистскому наступлению. Дабы избежать вольностей пересказа (о надуманных Волкогоновым диалогах мы уже говорили), я вынужден вновь прибегнуть к цитированию первоисточников.
«Когда началась война, у Сталина собрались члены Политбюро. Сталин морально был совершенно подавлен и сделал такое заявление: „Началась война, она развивается катастрофически. Ленин оставил нам пролетарское Советское государство, а мы его просрали". Буквально так и выразился. „Я, – говорит, – отказываюсь от руководства", – и ушёл. Ушёл, сел в машину и уехал на ближнюю дачу. „Мы, – рассказывал Берия, – остались. Что же делать дальше? После того как Сталин так себя показал, прошло какое-то время, посовещались мы с Молотовым, Кагановичем, Ворошиловым (хотя был ли там Ворошилов, не знаю, потому что в то время он находился в опале у Сталина из-за провала операции против Финляндии). Посовещались и решили поехать к Сталину, чтобы вернуть его к деятельности, использовать его имя и способности для организации обороны страны. Когда мы приехали к нему на дачу, то я (рассказывает Берия) по его лицу увидел, что Сталин очень испугался. Полагаю, Сталин подумал, не приехали ли мы арестовать его за то, что он отказался от своей роли и ничего не предпринимает для организации отпора немецкому нашествию? Тут мы стали его убеждать, что у нас огромная страна, что мы имеем возможность организоваться, мобилизовать промышленность и людей, призвать их к борьбе, одним словом, сделать всё, чтобы поднять народ против Гитлера. Сталин тут вроде бы немного пришёл в себя. Распределили мы, кто за что возьмётся по организации обороны, военной промышленности и прочего"»[207].
Хрущёва и Евгению Аллилуеву – она утверждает, что когда в августе (!) она приехала на ближнюю дачу, то Сталин выглядел растерянным – опровергает Судоплатов.
«В разных книгах, в частности в мемуарах Хрущёва, говорится об охватившей Сталина панике в первые дни войны. Со своей стороны могу сказать, что я не наблюдал ничего подобного. Сталин не укрывался на своей даче. Опубликованные записи кремлёвского журнала посетителей показывают, что он регулярно принимал людей и непосредственно следил за ухудшавшейся с каждым днём ситуацией. С самого начала войны Сталин принимал у себя в Кремле Берию и Меркулова два или три раза в день»[208].
Историкам сложно установить истину, одни свидетельства опровергаются абсолютно противоположными, но общеизвестно, что первое после начала войны публичное выступление Сталина прозвучало лишь 3 июля.
