Сергей Мельгунов - Мартовскіе дни 1917 года
Так создалось, по "соглашенію" с Совѣтом или с "разрѣшенія" Совѣта (по терминологіи нѣкоторых представителей лѣвой общественности) то формально назначенное Временным Комитетом старой Государственной Думы первое революціонное правительство, которому суждено было проводить утлую ладью русской государственности через взбаломученный океан революціонных страстей.
ГЛАВА ПЯТАЯ.
ОТРЕЧЕНIЕ
I.В Царской Ставкѣ.
1. Информація из Петербурга.
Когда делегаты думскаго Комитета выѣзжали из Петербурга, вопрос об отреченіи Государя был принципіально в Псковѣ уже разрѣшен, и вмѣшательство делегаціи лишь задержало опубликованіе манифеста и тѣм самым скорѣе осложнило проблему сохраненія монархическаго строя, ради которой делегаты поѣхали в Псков. Мало того, эта задержка на нѣсколько часов оказала роковое вліяніе на послѣдующую судьбу Царя. Почему Николай II, в сущности так легко внѣшне отказавшійся от борьбы за престол, не откликнулся сразу в критическій момент на настойчивые призывы пойти навстречу общественному мнѣнію и удовлетворить почти всеобщее требованіе, если не отвѣтственнаго парламентскаго министерства, то по терминологіи того времени "министерства довѣрія", как единственнаго выхода из создавшагося положенія. Для того, чтобы очертить объективно психологію Императора, надо обозрѣть хотя бы послѣдніе годы его царствованія, — годы войны и предреволюціоннаго періода[147]. В данном случаѣ нас будут занимать не психологическія переживанія царствовавшаго монарха, а "то, как он непосредственно реагировал на февральскія событія.
Вечером 26-го (в 9 ч. 53 м.) предсѣдатель Думы, охарактеризовав "угрожающіе размѣры" петербургских волненій, которыя принимают "стихійный характер", отправил Царю умоляющую телеграмму: "Государь, спасите Россію", — взывал Родзянко: "Ей грозит униженіе и позор. Война при таких условіях не может быть побѣдоносно окончена, так как броженіе распространилось уже на армію и грозит развиться, если безначалію и безпорядку власти не будет положен рѣшительный конец[148]... Государь, безотлагательно призовите лицо, которому может вѣрить вся страна и поручите ему составить правительство, которому может довѣрять все населеніе. За таким правительством пойдет вся Россія. В этот небывалый по ужасающим послѣдствіям и страшный час иного выхода нѣт и медлить невозможно"[149]. Получив эту телеграмму, Николай II, по словам Фредерикса в показаніях Чр. Сл. Ком., будто бы, сказал: "Опять этот толстяк Родзянко мнѣ написал разный вздор, на который я ему не буду даже отвѣчать"[150].
Правда, на показанія престарѣлаго министра Двора, до чрезвычайности разстроеннаго обрушившимися на него личными бѣдами послѣ революціи — разгромом и пожаром его дома в Петербургѣ, болѣзнью жены — и, по собственному признанію, совершенно потерявшаго память, не приходится слишком полагаться, но, вѣроятно, Царь считал крайним преувеличеніем ту взволнованность, которая проявилась в телеграммѣ предсѣдателя Думы. Полученныя Государем "лживыя" успокоительныя телеграммы командующаго войсками Хабалова (и отчасти военнаго министра Бѣляева и мин. в. д. Протопопова) могли казаться такими послѣ революціи, но в момент, когда онѣ посылались в Ставку, онѣ соотвѣтствовали болѣе или менѣе дѣйствительности или, вѣрнѣе, тому настроенію, под которым воспринималась тогда почти всѣми эта дѣйствительность. Мало кто видѣл в петербургском бунтѣ реальную прелюдію к революціи. Вѣрнѣе никто. Что может быть характернѣе простого сопоставленія двух одновременных, независимых друг от друга, отзывов о начавшихся волненіях в Петербургѣ со стороны лиц, которыя находились в смыслѣ своего общественнаго положенія на діаметрально противоположных полюсах: "Это — хулиганское движеніе, — писала 25 февраля имп. А. Ф. мужу — мальчишки и дѣвченки бѣгают и кричат, что у них нѣт хлѣба — просто для того, чтобы создать возбужденіе... Если бы погода была очень холодная, они всѣ, вѣроятно, сидѣли бы по домам. Но это все пройдет и успокоится, если только Дума будет хорошо вести себя". Почти такую же характеристику с упоминаніем о "мальчишках и дѣвченках" дал начавшемуся движенію на офиціальном пріемѣ у московскаго командующаго войсками Мрозовскаго проф. Мануилов, редактор руководящаго органа тогдашней либеральной мысли, извѣстный политико-экономист и будущій член революціоннаго правительства[151]. Царь был "слѣп" не болѣе других. Можно удивляться, но не приходится иронизировать post factum по поводу непредусмотрительности правящих кругов, которые одни только yзнали, что "пришла революція", т. е. не придавали февральской забастовкѣ и уличным демонстраціям характера политическаго (Щеголев).
В Ставку отклики на быстро текущія в Петербургѣ событія приходили с опозданіем. Недаром Рузскій на копіи телеграммы Родзянко 26-го «дѣлал помѣтку: ''Очень жаль, что с 24 по 27 не удосужились сообщить о том, что дѣлается в Петроградѣ"... Рузскій добавил, что не сообщали на фронт "может быть, и с цѣлью"[152]. Конечно, никакой задней цѣли не было. Дѣло было только в том, что у самых предусмотрительных людей в дѣйствительности еще не было ощущенія наступавшей ''катастрофы", которую 26-го вечером почувствовал Родзянко. На первую телеграмму Хабалова к вечеру 25-го о начавшейся забастовкѣ и демонстраціях 23-го и 24-го, при разгонѣ которых "оружіе войсками не употреблялось", Царь лаконически отвѣтил "за личной подписью": "Повелѣваю завтра же прекратить в столицѣ безпорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германіей и Австріей". В Чр. Сл. Ком. Хабалов показывал, что эта телеграмма хватила его, как бы "обухом": "как прекратить завтра же? Что я буду дѣлать? Как мнѣ прекратить? Когда говорят: хлѣба дать — дали хлѣб и кончено. Но когда на флагах надпись: долой самодержавіе, какой же тут хлѣб успокоит". "Царь велѣл: стрѣлять надо, и я убит был".
Через час послѣ полученія телеграммы, около 10 ч. веч. 25-го, по словам Хабалова, собрались командиры запасных батальонов. Главнокомандующій освѣдомил их о царской телеграммѣ и указал, что должно быть примѣнено "послѣднее средство", т. е., "раз толпа агрессивна, то дѣйствовать по уставу — послѣ троекратнаго сигнала открывать огонь"[153]. И в воскресенье 26-го оружіе было пущено в ход в большем масштабѣ. чѣм в предшествовавшіе дни. Трудно не усмотрѣть в показаніях Хабалова перед революціонным слѣдствіем попытки снять с себя отвѣтственность за разстрѣл толпы. Хабалов телеграмму Императора в показаніях относил к 9 час. веч. 25-го. а между тѣм на подлинникѣ телеграммы самого Хабалова, адресованной нач. верх. штаба, имѣется помѣтка рукою Алексѣева: "доложено Государю Императору 26", другими словами, очевидно, телеграмма Николая II могла быть послала лишь 26-го — в публикаціи Сторожева она и помѣчена 22 часами двадцать шестого[154].
26-го Император не проявлял большого безпокойства. Он писал в этот день женѣ: "Я надѣюсь, что Хабалов сумѣет быстро остановить эти уличные безпорядки. Протопопов должен дать ему ясныя и опредѣленныя инструкціи. Только бы старый Голицын не потерял голову". В 9 ч. 20 веч. из Ставки пошла телеграмма в Царское: ..."Выѣзжаю послѣзавтра. Покончил здѣсь со всѣми важными вопросами. Спи спокойно"...
Одновременно со "всеподданнѣйшей" телеграммой Царю Родзянко телеграфировал и нач. верх. штаба... Телеграмма Алексѣеву почти дословно совпадала с текстом, адресованным Царю, и оканчивалась призывом к нач. штаба своим предстательством перед Царем ("молю вас о том от всей души") "спасти Россію от катастрофы... в ваших руках... судьба, слава и побѣда Россіи". Копіи были посланы и главнокомандующим фронтами: "порученіе исполнил", — отвѣтил просто Рузскій и болѣе претенціозно Брусилов: "свой долг перед родиной и Царем исполнил" (эти отвѣты были напечатаны в московских газетах 2 марта). Брусилов в час ночи телеграфировал Алексѣеву, что "при наступившем грозном часѣ другого выхода не вижу" (т. е. послѣдовать совѣту Родзянко). Эверт позже, днем 27-го, уклонялся от отвѣта в телеграммѣ на имя Алексѣева: "Я — солдат, в политику не мѣшался и не мѣшаюсь. По отрывочным доходящим до меня слухам, насколько справедливо все изложенное в телеграммѣ по отношенію внутренняго положенія страны, судить не могу". Рузскій телеграфировал непосредственно Царю в 9 ч. веч. 27-го. Не касаясь министерскаго вопроса, главнокомандующій Сѣвернаго фронта указывал лишь на необходимость "срочных мѣр" для успокоенія населенія и предостерегающе предупреждал, что "нынѣ армія заключает в своих рядах представителей всѣх классов, профессій и убѣжденій, почему она не может не отразить в себѣ настроеній страны". "Позволяю себѣ думать, — заключал Рузскій, — что при существующих условіях мѣры репрессій могут скорѣе обострить положеніе, чѣм дать необходимое длительное умиротвореніе".
