Леннарт Мери - Мост в белое безмолвие
Можно подумать, будто рассказчик сам был свидетелем всего им описанного. На самом деле это не так. Предания, в которых слышатся тишина лесов, всплески воды под веслом, таинственные удары топора, разносящиеся над рекой и горами, раз пять переходили из поколения в поколение, прежде чем навеки застыть на бумаге. Навеки ли? Вполне возможно, что это последнее утверждение слишком оптимистично. Мы ведь не знаем, как долго бумага сможет противостоять времени. Наш собственный опыт слишком незначителен по сравнению с той умопомрачительной нагрузкой, с которой на протяжении тысячелетий справлялась тончайшая ткань человеческого мозга.
Один лингвистический анекдот, созданный одулами в далекие времена, своей злободневностью вполне мог бы представить интерес для современных администраторов и иже с ними. С каждым годом нам становится все труднее придумывать названия для учреждений. Жизнь идет вперед, задачи предприятий усложняются, так возникают рафинированные словесные полотна, создателей которых объединяет азарт, не уступающий азарту прыгунов в длину. Управление Восточно-Балтийского бассейна по защите и восстановлению рыбных запасов и регулированию рыбной ловли. С помощью четырнадцати слов - как раз столько, сколько содержит имя сиамского принца! - дана выразительная картина перерастания крохотного предприятия в гигантский концерн. Однако на первое место в этой области претендует, пожалуй, все-таки Таллинский филиал Специального бюро по сетевому планированию и сетевому руководству Центрального института по научному исследованию и экспериментальному проектированию строительства при Государственном комитете по де-{177}лам строительства Совета Министров СССР. Одулы тоже не умели отличать описания от названия, перечень внешних признаков от обобщения. Когда их фотографировали камерой с большой черной гармошкой, стоящей на трех штативах, на матовом стекле которой, как известно, возникает изображение человека, аппарат тут же был окрещен так: трехногий-притягиватель-человеческой-тени-на-белый-камень. Разница, как видим, незначительная и к тому же в пользу точного и образного выражения одулов.
ЧТО БЫ ПОДУМАЛ ЛИВИНГСТОН?*
По проходу, покачиваясь, идет мрачный мужчина с остекленелым взглядом и плюхается на сиденье рядом со мной. Я отодвигаюсь к окну. От этого типа можно ожидать всего, последующие дни подтвердят это самым неожиданным образом. Заработали моторы. Неужели в последний раз? Собака выбегает на пустынную взлетную полосу и с любопытством смотрит на самолет. Это не чистокровная лайка. Может быть, в ней есть капля крови Циклопа, принадлежавшего Бунге? Или гены сеттера Толля? Даже в собачьем мире ничто не исчезает бесследно. На вершинах гор алеет красная полоса зари, в воздухе чувствуется тяжеловесное спокойствие истории. Когда самолет, мягко оттолкнувшись, трогается с места, рядом с собакой появляется Врангель, он кажется еще меньше ростом, чем мы его себе представляли: он провалился в снег по колено, сойдя вместе с Матюшкиным* с узкой тропки, чтобы пропустить собачью упряжку. Пышная оленья шуба делает его похожим на дородную одульскую бабу, а тень удивления на лице сгущается вдруг в такую оглушающую растерянность, что я почти одновременно с Матюшкиным перевожу взгляд на конец взлетной полосы. Эти места немало повидали и многое увидят, но вряд ли когда-нибудь еще появится здесь такая странная фигура, как та, что так стремительно вприпрыжку несется им навстречу, напевая про себя мотив из музыкального представления Томаса Августина Арна "Альфред". И уж конечно никогда больше не увидят здесь таких огненных волос, которые развеваются сейчас над заиндевевшим ранцем, подобно огням Святого Эльма на мачтах парусника в Южном Ледовитом океане. Сухой, рассыпчатый снег взвизгивает под его сапогами, как стекло, голый лес многократно повторяет эхо шагов, будто целый отряд невиди-{178}мых духов марширует следом за этой химерой. Собака, не выдержав, начинает выть, поджав хвост и вытянув морду к небу, как настоящая лайка: ведь до появления Циклопа Бунге пройдет еще немало времени. Оцепеневший Врангель приходит в себя и собирается покачать головой, не осуждающе, а укоризненно, как подобает старшему. Просто неуместно растягивать губы в усмешке из-за какого-то беглого вертопраха, хорошо еще, что ноздри у него не вырваны и на лбу не выжжено клеймо. Короче говоря, Врангель вот-вот покачает головой, чего, как известно, человек в оленьей шубе сделать не может, не повернувшись всем корпусом, но тут, подобно удару хлыста, его настигает голос незнакомца:
- Mr. Wrangel, I presume, Sir?1
- Боже милостивый... Donnerwetter, mais oui, Monsieur, а, черт побери, tat nartsad-anil, - вырвалось у него неожиданно для самого себя на языке одулов, - and with whom have I the честь... тьфу....2
Последние слова тонут в оглушительном лае нижнеколымской собачьей колонии и в хохоте Матюшкина. Как сквозь туман Врангель видит, что незнакомец хватает его за руку и трясет ее с такой силой, будто у него в руках язык пожарного колокола. И когда тут же в самом деле начинают звонить церковные колокола, он почти не удивляется.
- Нам надо поторопиться - сегодня канун Нового года, - доходит до его сознания голос Матюшкина.
"Да, да, - вспоминает Врангель, - действительно, канун Нового года".
- Сэр, я как будто уже где-то видел вас?
"Пешком? - засело в мозгу Врангеля это невероятное слово. - Из Дерпта? Сюда?" Он чувствовал себя несчастным и почему-то глубоко уязвленным.
Врангель:
"Декабря 31-го обрадовало нас совершенно неожиданное появление известного английского пешехода, капитана Кокрена".
Кокрен:
"В Нижнеколымске меня сердечно приняли барон {179} Врангель и его спутник, мичман Матюшкин... Я чувствовал себя здесь, на берегу Ледовитого океана, здоровым и наслаждался всевозможным комфортом".
БОЛЬШАЯ ПРЕКРАСНАЯ ПТИЦА
Через несколько минут после того, как самолет поднимается в воздух, вокруг нас смыкаются горы. Зубчатые стены скал врезаются в синее вечернее небо, где все еще тлеет бордовая полоса заката и сияет не знающий компромиссов Орион, - с этого момента его пора называть Горбатым Рультэнином. Чем выше и первозданнее горы, тем больший контраст составляют они с зеленью, которую укрыли в своей лощине. Лощина эта странно теплая, сулящая жизнь со своим густым лесом, стеклянными озерами и белыми пятнами лебединых пар в таинственной вечерней тишине. Анюй? Лес в этом краю - чудо, он подобен оазису в пустыне или другу, встреченному в незнакомом каменном городе, где все дышит холодом непонятного языка. Только лиственница способна на такой подвиг. Она карабкается все выше и выше в горы, и вот она уже за окнами самолета, все еще медово-желтая, хотя лето здесь еще короче, чем в долине, и деревья уже готовятся сбросить свои хвоинки - прозрачные, восковые и немножко жутковатые, как муравьи, которым известна мрачная тайна вечности.
И здесь пробирался человек...
На страницы моего дневника ложится властная рука. "Т-тж-ж-е п-шш-шш-шь", - рычит сосед мне прямо в ухо. Он делает это уже не первый раз - мрачный, как нечаянно задремавший судебный следователь.
Он отворачивается, всхрапывает и снова засыпает, засунув руки в карманы и натянув кепку на нос. Сегодня ночью я узнаю его имя - Слава.
Теперь мы летим уже на высоте полутора километров, но с юга горы тянутся все еще вровень с крылом самолета, отбрасывая в лощины синие тени. Самолет бросает из стороны в сторону, - можно подумать, будто нас трясут нерастраченные запасы этого края. Здесь все пока еще громоздится в первобытном хаосе, все принадлежит предыдущим геологическим эпохам: краски, тени, руда, стихийные силы, смещающие горные хребты, - все это еще не распределено и не расставлено по местам. Тщетно ищу прижавшуюся к реке деревушку или кочевой {180} стан эвенков. Бурая пустота внизу сгущается, и теперь из лощин вместо лиственниц тянутся вверх длинные языки снега, захлестывая на миг весь гребень.
И здесь пробирался человек.
В феврале 1821 года Врангель отправился в путь, а в начале марта вместе с Матюшкиным выехал Кокрен, который хотел попытаться - "авось повезет" - попасть через Берингов пролив в Америку. Еще в Нижнеколымске Врангель с педантичной последовательностью создавал для своего предстоящего ледового похода промежуточные склады. Это объединяет его с Пири, Скоттом и Амундсеном. Принято считать, что простая и остроумная идея промежуточных складов принадлежит Пири. Но это не так. Не принадлежит она и Врангелю, а рождена жизненным опытом Чукотки и простым арифметическим подсчетом: для одной упряжки собак - а в упряжке их десять-двенадцать - в день нужно от пятидесяти до семидесяти упитанных колымских селедок 1. На сто дней их потребуется столько, сколько мог бы вместить современный грузовик. А Врангель отправился в путь с двумястами собаками...
Составляя карту побережья Ледовитого океана, Врангель двигался на восток и 24 февраля у мыса Большой Баранов достиг реки, служившей рубежом: "За сей, так сказать, нейтральной землей лежат пространственные мшистые равнины и поля, на которых воинственные чукчи, сохранившие доселе свою независимость, скитаются с бесчисленными стадами оленей. Каждое покушение вторгнуться в их земли наблюдается ими с большим вниманием, и как некоторые горькие опыты прежних лет доказали, чукчи всегда принимали меры к отражению вторжений".
