Владимир Брюханов - Мифы и правда о восстании декабристов
Похоже, что несостоявшийся подвиг Вадковского оказался последней каплей для Н.И. Тургенева, уехавшего за границу. Но не один Тургенев устремился туда.
До царя, как подчеркивалось, подробности намерений Вадковского не дошли. Нельзя того же утверждать о Николае Павловиче: в своем рассказе о письме Дибича в декабре 1825 года об обнаруженных заговорщиках сам Николай называет Вадковского известным Вадковским, за год выписанным из Кавалергардского полка (об этом письме — соответственно ниже). Что же именно стало известно Николая Павловичу о Вадковском еще в 1824 году — нам не известно, но у великого князя, несомненно, мог возникнуть повод для беспокойства. И он немедленно, как и в 1820 году, увез жену лечиться за границу, где и провел всю вторую половину 1824 года!
Отметим, что Николай в этот раз объективно оказался среди тех, кому было крайне невыгодно раздувать скандал: если речь шла не о бунте, а о чистом цареубийстве, то теперь среди всех заинтересованных, а потому подозреваемых лиц Николай мог оказаться самым первым!
Его срочное исчезновение заставляет предполагать, что кроме прочего он всячески боялся скомпрометировать себя и спровоцировать перерешение вопроса о престолонаследии! Интересно и то, что затем, практически сразу после полугодового отсутствия за границей, его претензии на служебный рост были поддержаны гвардейским руководством, и он, как упоминалось, был повышен до командира дивизии.
Не за готовность ли держать язык за зубами поощрили великого князя руководители гвардии? Хотя именно тогда же параллельно с ним командиром дивизии сделали и Михаила Павловича: Бистрома подняли на ступеньку, назначив командиром гвардейской пехоты, а Михаил принял оставленную им 2-ю гвардейскую пехотную дивизию.
Описывая события осени уже 1825 года, мы будем вынуждены вернуться к вопросу о достаточно странном отношении великого князя Николая Павловича к возможному цареубийству.
Происшедшее сильнейшим образом повлияло и на Пестеля, и на Матвея Муравьева-Апостола.
Последний прямо бил отбой всем революционным планам в письме к брату Сергею в ноябре 1824 года: «Дух в гвардии и вообще в войсках и народе совсем не тот, какой мы предполагали. Государь и великие князья любимы; они с властью имеют и способы привязывать к себе милостями, а мы, что можем обещать вместо чинов, денег и спокойства? Метафизические рассуждения о политике и двадцатилетних прапорщиков в правители государства. Из петербургских умнейшие начинают видеть, что мы обманываемся и обманываем друг друга, твердя о наших силах, в Москве я нашел только двух членов, которые сказали мне: „Здесь ничего не делают, да и делать нечего“.
/…/ царь в восторге от приема, оказанного ему в тех губерниях, которые он недавно посетил.
На большой дороге народ бросался под колеса его коляски, ему приходилось останавливаться, чтобы дать время таким проявлениям восторга. Эти будущие республиканцы всюду выражали свою любовь, и не подумайте, чтобы это было подстроено. Исправники не принимали в этом участия и не знали, что предпринять. Я знаю это от вполне надежного лица», — и т. д.
В конце 1824 года Пестель хотя и хорохорился, утверждая при непосредственном знакомстве с А.В. Поджио, что у него есть двенадцать решительных террористов для истребления двенадцати членов царской семьи (как они насчитали последнее число, подсчитывая только лиц мужского пола, — непонятно!), но это были только слова! И двух решительных террористов у Пестеля не оказалось, а если один и был (Вадковский), то Пестель ровным счетом ничего не сделал для его использования!
Сам Пестель не только со второй половины 1824 года не предпринимал никаких активных действий, но и возражал против возобновления планов Сергея Муравьева-Апостола и его друзей — типа тех, что обсуждались в Бобруйске в 1823 году. С одной стороны, эти планы противоречили его концепции государственного переворота, начинаемого в столице, а с другой…
С другой стороны, не был он таким законченным фанатиком-революционером, как рисовали его окружающие; не был и упрямым тупицей. Он должен был сделать выводы и из предупреждений Никиты Муравьева о необходимости воздерживаться от излишней активности и пустой болтовни, и из последовавшей тихой расправы над Вадковским. Позднее он, как мы расскажем, получил и новые предупреждения об опасном положении заговорщиков.
Осенью 1825 года, еще до вестей о кончине Александра I, Пестель занимался уже не подготовкой революции, а уничтожением компрометирующих документов и попыткой спрятать и сохранить экземпляры дорогой его сердцу «Русской Правды».
Среди соратников Никиты Муравьева в столице его прежние постоянные предупреждения о соблюдении осторожности после истории с Вадковским произвели должное впечатление. И Оболенский, и Трубецкой прекратили фрондировать против своего лидера.
Мало того, последний, будучи переведен осенью 1824 года на должность дежурного штаб-офицера в 4-й армейский корпус в Киев, занялся там переговорами с Сергеем Муравьевым-Апостолом с целью вывести последнего из-под идейного и организационного руководства Пестеля. Как тут избежать впечатления, что гвардейское и армейское начальство учитывало насущные потребности Тайного общества? Или наоборот?
Выбывшего из столицы Трубецкого в триумвирате «Северного общества» заменил И.И. Пущин. В начале 1825 года Пущин был переведен по службе в Москву, а на его место был избран К.Ф. Рылеев. Хотя с датами тут, при сопоставлении различных источников, возможна какая-то путаница — но для общего развития сюжета это несущественно.
Так или иначе, Рылеев развил бурную энергию, вербуя новых членов, которых соблазнял разветвленностью и могуществом Тайного общества. Сам он маялся идеей повторить испанский мятеж полковника Риего, а взамен острова Леон использовать Кронштадт — с этим планом он носился полгода…
Произошло характерное изменение и в составе столичного филиала «Южного общества»: самый старший, а потому благоразумный его участник — И.Ю. Поливанов — вышел в отставку со службы, а заодно и покинул ряды заговорщиков. Позже оказалось, что и молодые, начиная со Свистунова, в значительной степени порастеряли революционный пыл.
Кроме Рылеева с осени 1824 года только кружок С.И. Муравьева-Апостола (Васильковская управа) и продолжал активно фантазировать в прежнем стиле, хотя и остальным трудно было остановиться. Вот как об этом писалось в докладе Следственной комиссии по делу декабристов, представленном Николаю I в мае 1826 года:
«По всему видно, что и деятельнейшие в тайном обществе, точно не стыдясь, обманывали друг друга. Так, генерал-майор князь Сергей Волконский сообщал Пестелю, что он подговорил многих офицеров из всех полков 19-й дивизии, за исключением полка его личного неприятеля Бурцова, назвал некоторых, будто бы принятых им или приготовленных, и после должен был признаться, что все им вымышлено из тщеславия для доказательства его преступного усердия. Так, они говорили в Южном обществе, что их главные силы на Севере и там должно начаться действие, а в Петербурге, что все готово на юге, утверждали иногда, что Москва решит дело, а в Москве не было уже и управы, и очень мало членов, большою частью отставших от Союза; говорили также, что есть тайное общество на Кавказе и в Харькове, последнее будто бы под началом графа Якова Булгари. Но то же самое чувство тщеславия не допускало их ни сердиться за обман, ни признаваться в перемене образа мыслей».
С другой стороны, этой же осенью стало очевидным, что Милорадович успешно приручил проницательного А.Х. Бенкендорфа: когда разразилось знаменитое петербургское наводнение 7 ноября 1824 года, то Бенкендорф был назначен комендантом Васильевского острова — непосредственным подчиненным Милорадовича; вплоть до 14 декабря 1825 года будущий глава III Отделения старался не совать носа в дела заговорщиков.
Но на что же реальное могли надеяться заговорщики?
Для ответа на этот вопрос необходимо более пристально вглядеться и в социальное положение среды, к которой они принадлежали, и к их программным тезисам, целиком соответствующим этому положению.
Картина имущественного расслоения дворян, сложившаяся к рассматриваемому периоду, вполне характеризуется официальными статистическими данными, относящимися к 1835 году. Хотя цифры из года в год должны были меняться, но не принципиально: никаких крутых социально-экономических переломов после 1812 и до кануна реформы 1861 года не происходило — в этом смысле никак не повлиял и мятеж декабристов. Постепенные изменения шли лишь в одном направлении — в сторону повышения доли малоимущих помещиков (хорошее словосочетание!); усугубление представленной картины к 1861 году мы покажем ближе к описанию соответствующих событий.
