Нина Берберова - Люди и ложи. Русские масоны XX столетия
Начиная организацию, я всегда этого опасался, и опасения мои оказались основательными.
Во время выборной работы в 1-ю Думу со мной очень осторожно заговорил Е.И. Кедрин о масонах. Заметив, что я очень заинтересовался, он признался, что сам масон, и что имеются еще масоны в достаточном числе, чтобы принять новых членов. При этом он заявил мне, что и другие масоны обратили на меня уже внимание, и если бы я захотел вступить в масонство, то согласны были бы меня принять, если выдержу установленный экзамен.
Прием мой был назначен на 27 апреля. В этот день заседал еще третий кадетский съезд. Мне было назначено явиться в редакцию газеты «Страна» на Невском, дом 92, ровно в два часа. В передней встретил меня Кедрин, чтобы я не мог больше никого видеть, и провел через коридор в одну из последних комнат. Я знал, что прием в масонство сопряжен с тайным ритуалом, но в чем он состоял, мне не было объяснено, т. к. это составляет тайну для всех. Рассказывают про масонов всякие сказки о приеме, все это чистый вздор. Напротив, прием, должен я сказать, производит сильное впечатление и основан на очень логическом принципе. Он совершается тайно, вступающий не знает до последней минуты, пока он не принят, кто такие другие масоны, и кто его принимает. Это чрезвычайно важно на случай, если кто не принят, чтобы он не мог никого назвать. Самый прием имеет целью узнать человека, вызывая его на полную откровенность. Оставив меня одного, Кедрин удалился и, вернувшись, передал мне лист бумаги, на котором были написаны вопросы. Я должен был письменно на них ответить. Когда ответы мои были готовы, просмотрены и найдены удовлетворительными, то мне были завязаны глаза и какие-то двое увели меня в другую комнату. Проделан был весь ритуал приема, который отнял два часа. Должен сказать, что самый допрос производит страшно сильное впечатление, получается какое-то особое настроение, какое-то желание отвечать на все с полной искренностью. Настроение такое приподнятое, что только человек совершенно испорченный может кривить душой, и не быть искренним в своих ответах. Словами нельзя этого выразить, это надо самому испытать, чтобы понять, что происходит с человеком. Такое же мнение я слыхал от других, когда они принимались.
Объявив и поздравив меня по положенному ритуалу со вступлением в масонство, каждый из присутствовавших трижды поцеловался со мной. Когда я увидал близко знакомых лиц, я был очень удивлен, ибо по голосам я никого не мог узнать. Принимал меня М.М. Ковалевский, в качестве мастера-наместника, а затем присутствовали доктор Баженов, Кедрин, проф. де Роберти, Маклаков и доктор Лорис-Меликов. С открытием I Гос. Думы и клуба К.-Д. все так были заняты, что ни о какой организации не приходилось думать, и это, надо признаться, большая ошибка, что никто о дальнейшем не думал. Я твердо решил еще тогда, что когда все наладится и войдет в нормальную колею, (нужно будет) заняться серьезной организацией масонства. Мне всегда представлялось, и сейчас в этом убежден, что только при надлежащей организации масонов и, конечно, при твердом решении участвующих подчиниться масонской дисциплине, возможно достигнуть каких-нибудь реальных результатов. Этому может служить примером Турция, Португалия. Без войска никакая революция, никакой переворот немыслим, а пропагандировать войско, главным образом офицеров, можно только при посредстве масонов, а не подпольной литературой, которая вовсе не в духе русского офицера. Сейчас же после роспуска I Думы, я переговорил со всеми, и все согласились со мной, что надо начинать действовать. Первым делом послан был в Париж список наших имен с заявлением, что мы решили действовать и принимать новых членов. С декабря 1906 г. очень регулярно начали у меня собираться для приема новых членов. Были приняты профессора Гамбаров, Иванюков, Бороздин, Павлов-Сильванский, доктор Жихарев, барон Майдель, Маргулиес, Щеголев, Немирович-Данченко, Тираспольский, Макаров, Демьянов, Переверзев, Геловани, Масловский, Аничков, Кальманович, полк, гвардии Измайловского полка Теплов, граф. Орлов-Давыдов, Морозов, Колюбакин, Антоновский, Гольм, Свечин, Кармин. Намечание и прием делались с большим разбором. Хотя мы всех этих лиц хорошо знали, но тем не менее предварительно поручалось двум навести справки и только после обсуждения добытых сведений поручалось кому-нибудь сделать намеченному лицу предварительное предложение вступить в масонство. Когда число вступающих стало увеличиваться, то был возбужден вопрос о легализации. Принадлежа к французскому масонству, нужно было просить легализацию в Париже. Сделать это надо было чрезвычайно тайно, и потому ждали случая, когда кто-нибудь из масонов, известных Великому Востоку Франции, поедет в Париж. Весной 1907 г. предварительные переговоры было поручено вести Кедрину и Ковалевскому. Ковалевский, вернувшись осенью, привез два патента, которыми ему разрешалось открыть ложи в Петербурге и Москве, но разрешения эти были не от главного масонства Великого Востока Франции, а от единственной ложи Шотландского рита. (Б. не переводит французское слово rite, которое значит Устав или Послушание – Н.Б.), Таким результатом поездки Ковалевского все остались недовольны. Нам было желательно, во-первых, сношений с Великим Востоком, и затем приезд уполномоченных для настоящей легализации. Кедрин же ничего не мог устроить, т. к. Ковалевский заявил ему в Париже, что им все устроено.
Зимой в 1907 г. было решено заняться Москвой, но так как в Москве имелся один только масон, доктор Баженов, а для приема требовалось заседание ложи в числе не меньше семи, то решили командировать в Москву семь человек. Были назначены я, Орлов-Давыдов, Маргулиес, Макаров, бар. Майдель, Кедрин и Демьянов. В январе 1908 г. мы поехали в Москву. Заседание ложи было устроено в квартире доктора Баженова. Прием совершал Баженов, в качестве мастера-наместника, а мне, как изучившему в подробностях весь ритуал, было поручено давать первые наставления и руководить ритуалом. К приему намечены были кн. Урусов, Обнинский (оба депутаты I Думы), присяжные поверенные Балавинский, Гольдовский и Сахаров, и актер Сумбатов (Южин). Я не забуду впечатления, которое на меня произвел кн. Урусов. Он был страшно сосредоточен. На мое строгое замечание, что если он явился ради любопытства или личного интереса, то должен удалиться, и на вопрос, способен ли он отрешиться от всего земного, он с полным спокойствием ответил, и вид, и голос его были удивительно искренни. С таким же спокойствием он снял все, что было на нем ценного и передал мне в руки. Такое же впечатление произвел он на всех и в самой ложе. Он с полным откровением рассказал всю свою жизнь, все пережитое им во время службы в министерстве внутр. дел., будучи товарищем министра. После приема всех была установлена ложа Московская, под названием «ложа Освобождения». Мастером-наместником был выбран Баженов, первым братом наставником кн. Урусов, вторым Обнинский, секретарем Гольдовский, оратором Балавинский. На другой день снова все собрались, и москвичи, когда им было объяснено о различии двух существующих течений во французском масонстве, присоединились также к мнению петербургского большинства братьев о желательности принадлежать к Великому Востоку. Меня и Баженова уполномочили ехать в Париж и окончательно договориться о приезде французских уполномоченных Верховным Советом для легализации масонства в России. Решено было, что 2 февраля мы с Баженовым выедем в Париж. Вернувшись в Петербург, в квартире состоялось общее собрание всех масонов для доклада о состоявшемся открытии ложи в Москве и о результатах, принятых в Москве.
Нужно было утверждение и согласие всех. Тут разыгрались сцены, которые так знакомы и свойственны всем организациям в России. В председатели собрания Ковалевский, как на грех, предложил гр. Орлова-Давыдова. Громадный, тучный, неуклюжий Орлов-Давыдов, типичный дегенерат, отличается феноменальной глупостью. Страшный тяжелодум, и при этом привычка все умственные мышления излагать громко при всех. Не привычный совершенно председательствовать, он конечно растерялся, не мог ничего формулировать и получился такой сумбур, что он кричал на всех, даже на тех, которые не раскрывали рта, все кричали на него. Как только я доложил обо всем, что было в Москве, Ковалевский заявил, что он отказывается, а желающих быть с ним просит заявить ему. Неудачное, правда, заявление Ковалевского сразу задело многих и Кедрин первый начал возражать Ковалевскому, и главным образом обрушился на него за призыв присоединиться к нему. Непонятно почему, но с самого начала заседания, еще до открытия, многими чувствовалось что-то неладное, а как только Ковалевский с Кедриным обрушились друг на друга, то собрание сразу приняло бурный характер. Были моменты, когда все кричали, подбегая друг к другу, махали руками. При всем ужасе и тяжелом чувстве, которое все испытывали искренне, общий смех был вызван сценой между председателем и Кедриным. Орлов-Давыдов, вскочив со своего места, тащил Кедрина к себе и не давая ему говорить, кричал: «Повторите еще раз!» Кедрин не выдержал и так заразительно расхохотался, что все невольно начали смеяться. Несмотря на смех, все были удручены состоявшимся расколом. Не знаю, как другие, но для меня было ясно, что хотя раскол и не большой, но это не предвещало слишком большой прочности для организации. С Ковалевским остались только его близкие друзья, Гамбаров, де Роберти, Иванюков и Аничков, который, примкнув к Ковалевскому, потом шепотом говорил каждому из нас на ухо, что он будет и с нами. Это очень характерно для Аничкова, который никогда не знает, чего он хочет, но самый факт указывает, что попали люди, недостаточно проникнутые самой идеей. Как ни старались уговаривать Ковалевского, ничего нельзя было поделать, он остался тверд в своем решении. Очень неприятно было терять Ковалевского, не говоря уже о том, что самый факт получившихся двух течений с самого начала возрождения масонства был уже крайне печален для дальнейшего успеха. Как было решено еще в Москве, 2 февраля 1908 г., мы с Баженовым поехали в Париж. Заявление наше было принято с большим вниманием, и Верховным Советом решено было командировать двух членов Верховного Совета, г.г. Буле и Сеншоля. Расходы по поездке мы обязались уплатить по 1000 франков каждому. Одну тысячу принял на себя гр. Орлов-Давыдов, и другую тысячу московская и петербургская ложи взяли на себя. Мы были представлены Верховному Совету. Гроссмейстером в это время был депутат Лафер, лидер радикалов в парламенте. Баженова и меня сразу возвели в 18 степень, и очень с нами носились. Все поздравляли нас и желали успеха в наших начинаниях; мы имели случай присутствовать на масонской свадьбе и видеть весь обряд венчания. Надо сказать, что самый церемониал и весь обряд чрезвычайно интересен и торжественен. Приезд французов в Россию был назначен 4-го мая того же 1908 г. Мы торжествующие вернулись – я в Петербург, а Баженов – в Москву. По моем возвращении опять начались регулярные заседания и прием новых братьев. На первом же заседании, ввиду выбывшего Ковалевского, вновь были проведены выборы долженствующих лиц. Мастером-наместником решили выбрать Орлова-Давыдова, в надежде, что это понудит его давать широко на нужды масонов, что при его средствах легко было бы сделать для всякого другого, но ввиду его скупости, это оказалось слишком трудным для него. Он давал кое-что, но это было сопряжено с такими подготовлениями, что становилось противно с ним заговаривать. Самым тяжелым было для меня то, что постоянно переговоры с ним поручались мне. Взносы в ложу он делал в установленном порядке для всех, 4% с квартирной платы, а в кружечный сбор, полагаемый после каждого заседания, он опускал всегда рубль. Затем он на приезд французов дал тысячу франков и впоследствии, когда был выбран в Верховный Совет, то дал единовременно 3000 рублей. Секретарем и казначеем снова был выбран я, оратором – Маргулиес, первым Наблюдателем Кедрин, вторым – барон Майдель. Заседания ложи происходили исключительно у меня. Все ведение дела поручено было мне: составление списков, выдачу денег и всякие сношения должен был делать я. Вновь вступающий мог видеть только меня, и я должен был делать первое наставление и вводить на прием. Из осторожности я не имел дома никаких списков. Все имена я всегда старался держать в памяти, а пометки о взносе каждого делал в старой телефонной книжке, и не против фамилии, а против заглавной буквы фамилии. Каждые три месяца я отчитывался, чтобы не трудно было запоминать всякую мелочь.
