Дмитрий Быков - Школа жизни. Честная книга: любовь – друзья – учителя – жесть (сборник)
Мы хорошо провели урок на стадионе: Иннокентий был доволен, я воображала перед всеми в новой «мастерке», надо мной не ржали, как обычно. Придя на волейбольную площадку, которой я боялась как огня, я три раза отбила мяч через сетку и, чтобы выслужиться, быстро приносила мяч, улетевший в аут. «Аут» – и я бежала изо всех сил. «Аут» – резко свистел свисток, и сил уже не было, но они были…
Дома мать сразу спросила, как я опробовала новую форму. Хорошо опробовала! Но через день разыгрался скандал. Оказалось, что в школу пришла жена Иннокентия, спросила нашего классного руководителя Марию Николаевну Мочалову и высказала кучу гадостей про девочек нашего класса, которые вешались на шею ее мужу. Даже заявление какое-то написала о моральном падении, просила отреагировать. Мама вызвала меня на ковер.
– С какой стати ты вешалась на шею физруку?
– Он меня через дорогу перенес.
– А других?
– И других.
– Другие меня не волнуют. А вот ты взрослая девушка, до чего докатилась.
– Да не катилась я, он сам предложил.
– Надо было отказаться.
– Ага, все бы пошли на физру, а я куда? Обратно в класс?
– Не знаю куда, но мне стыдно. Мне в лицо такое говорят! Позор!
Меня выпороли. За что – непонятно.
Я сняла чудесную «мастерку» и больше носить ее не стала.
Алексей Щедров
Комсомольский барон
Я закончил московскую школу № 528 в 1988 году. С тех пор прошло столько лет, столько событий, что и подумать боязно… ощущаешь себя тысячелетним Мафусаилом.
Много может вместить наша страна за четверть века. К несчастью, это подтвердилось в очередной, бог весть уже в который раз.
Но тогда мы – наивные дети восьмидесятых, да впрочем, и наши родители – ни о чем таком не подозревали. Учились, влюблялись, танцевали на дискотеках, гуляли допоздна по старой Москве, еще не превращенной в обезличенный город из стекла, бетона и автомобильных пробок…
Впрочем, о Москве и другие скажут. Я о другом.
Школьная пора для меня была хорошим временем, вспоминается она только добрым словом, с нотками светлой легкой грусти – и радости за самого себя: хорошо, что все это было со мной.
Правда, среди светлого – хороших друзей, приятных встреч и легко дававшейся мне учебы – случались и не самые приятные моменты.
…Урок литературы. У доски Надежда Ивановна, директор школы: делано импозантная дама лет шестидесяти с твердым взглядом верного ленинца и неожиданным французским грассированным «р». Не удивлюсь, если никакого дефекта речи у нее на самом деле не было, а было желание соответствовать хотя бы в чем-то своей дворянской фамилии – Потемкина.
Тема урока – «На дне» Горького.
– Щегбаков! Отвечать будешь ты.
Мою фамилию она ни разу не произнесла правильно без репетиции. Был я и Кедровым, и Щербаковым, и Щегловым, и почему-то Ждановым, и кем-то еще, кажется, Макаровым – в общем, привык откликаться на любую фамилию, отсутствовавшую в классном журнале. Скажи она «Маннергейм» или «Джугашвили», я бы вышел к доске, не сомневаясь, что директор имела в виду меня.
Не знаю, за что она меня не любила. Впрочем, это было взаимно…
Я встал.
– Щедров, Надежда Ивановна.
– Какая газница? Пгошу. Выскажи свое мнение. Ты меня понимаешь? Сво-е. Именно свое.
– Понимаю. О чем?
– Кто из гегоев пиэсы Гогького «На дне» наиболее пгиятен именно тебе? Отвечай.
Я на секунду задумался. Надежда Ивановна, разумеется, ожидала, что «личное мнение» совпадет с доктриной из ее методички: любимым героем всех учащихся должен был быть Сатин, бомж с замашками большевика (по крайней мере, так трактовала пьесу Надежда Ивановна – разумеется, в очень складных выражениях). Так было принято в те годы. Анализ любого литературного произведения подразумевал торжество марксизма-ленинизма и призван был выискивать это торжество между строк. А отличный ответ на уроке должен был вскрыть и провозгласить это скрытое торжество… Прочие ответы отличными не признавались. Свое мнение могло быть любым, если оно совпадало с линией партии.
Правда, уже кончались восьмидесятые… Но школа не менялась.
Что же мне сказать? В отличие от моих друзей-балбесов я учился хорошо и очень любил читать; и «На дне» я прочитал и помнил хорошо. Так что же, что ответить? Во мне боролись два человека: гаденький голос шептал, что стоит мне похвалить Сатина – и пятерка в кармане, а может быть, Надежда даже смягчится, улучшит свое отношение ко мне и как-нибудь – раз! – и назовет меня Щедровым… Но победил другой голос, не желавший врать и бояться. Откуда во мне родился этот голос – не знаю.
– Именно мне? Мне больше всех понравился Барон, Надежда Ивановна.
– Что-о?
– Барон. Мне больше остальных понравился Барон. Правда, тут…
– Что? Ты понимаешь, что ты говогишь?
Я понял, что сейчас меня выгонят из класса за неправильное личное мнение, и, пока не выгнали, надо его высказать как можно быстрее. И почти скороговоркой я выпалил:
– Мое мнение таково, что все герои этой пьесы крайне неприглядны, но среди прочего отребья Барон мне симпатичнее других исключительно тем, что он сохранил в себе остатки человеческого облика, и не просто человеческого, а дворянского.
– Отгебья? Ты сказал – отгебья? Гебята, для него Сатин – отгебье! Неслыханно! Пгосто неслыханно! Вон из класса, Щедгов!
Вот так. Оказывается, надо было ответить «против линии партии», чтобы вспомнилась моя фамилия. Надо же…
Я воодушевился и решил ее добить.
– За что, Надежда Ивановна? У нас за правду теперь из класса выгоняют? Вы просили искренне – а надо было «как положено»? Так нечестно!
– Негодяй! Вон!!! И завтга же отца в школу!
– Как скажете.
Я взял портфель, вышел из класса и побрел домой – литература была последним уроком. Дома был отец. Как обычно, он сидел за переводом. Треск пишущей машинки «Мерседес» был слышен даже во дворе.
Я рассказал, как прошел урок литературы.
– Завтра тебя вызывают к директору, пап.
– Это еще зачем?
– Ну… из-за Барона.
– Делать мне нечего – из-за такой ерунды (отец выразился гораздо крепче) от работы отрываться. Совсем из ума выжила партайгеноссе (дальше тоже было непечатно).
– Что же я скажу директору?
– А ты так и скажи, мол, отцу передал. Да не бойся, не спросит она! Ей же придется передо мной юлить и краснеть, и она это прекрасно понимает. Иди спокойно в школу, и все!
Так я и сделал. Но мы с папой недооценили Надежду Ивановну.
…С того дня ежедневно, встречая меня – в коридоре ли, на уроке, в столовой или на школьном дворе, – Надежда Ивановна преображалась. Подбородок поднимался, глаза полузакрыты, полна грудь воздуха – и…
– О! Ко-го я ви-жу! Ба-гон! Идет Ба-гон! – В полный голос, во всю ивановскую. – Багон! Сутенег! Это я тебе говогю, Щедгов! Слышишь меня?
– Здрасьте, Надежда Ивановна.
– А почему не по-фганцузски? Ты же у нас багон! А?
Я молчал.
Ребята меня поддерживали:
– Лех, ты только терпи, ей же когда-нибудь надоест. Ну сколько можно? Одна сказка – не потеха. Ты молчи, главное. А то сразу прицепится. Она же тебя специально провоцирует… Зато смотри – фамилию твою запомнила! Держись! Мы за тебя!
До выпускного мне оставалось, кажется, еще около года. Каждый день превратился в борьбу – она нападала, я терпел, скрипел зубами и ждал, когда ей наконец, надоест.
Ей не надоедало.
Я подумывал о переходе в другую школу. Выпускные экзамены я мог бы и не сдать: на каждом экзамене сидела Надежда Ивановна, председательствуя в экзаменационной комиссии. Она не упустила бы возможность насолить безответному десятикласснику… в общем, дела мои были плохи.
Правда, учился я по-прежнему без троек.
История нашего противостояния кончилась неожиданно и необъяснимо. Две-три недели ее монологов в коридорах школы оборвались в один миг: мои друзья случайно увидели, как она в середине дня приехала из райкома партии в слезах, стремительно прошла в свой кабинет и там заперлась.
На следующий день мы узнали, что Надежду Ивановну сняли с должности директора школы. Директором школы стала завуч, Ирина Максимовна, женщина в высшей мере справедливая и интеллигентная. И – о чудо! – обо мне забыли, я хорошо закончил школу и поступил в институт.
Надежда Ивановна больше не вспоминала, что я барон. Она осталась в нашей школе обычным учителем литературы, продолжала преподавать у нас, но мою фамилию с тех пор ни разу не перепутала с какой-нибудь другой.
Ходили слухи, что мне помог папа одного из моих друзей. Будто бы сын рассказал ему за завтраком, как директор травит Лешку Щедрова. Отец возмутился и, будучи генерал-майором КГБ, взял да и позвонил в райком: дескать, что за порядки, товарищи, в школах вашего района? Что за травля детей в худших традициях сталинизма? В стране перестройка, а в вашем районе ее что, нет? Разберитесь немедленно. А то мы разберемся.
