Елена Никулина - Повседневная жизнь тайной канцелярии XVIII века
За чарками друзья опять поссорились. «Ты-то, доносчик! – грозили Гришке товарищи. – Погоди, мы тебя, доносчика, в школе розгами побьем и из школы вон выгоним». Будучи «выбитым» за дверь, Григорий унижения не стерпел – стал сам пугать друзей: «Теперь уж вам нельзя уйти; вот я пойду солдатам объявлю, чтоб караулили вас по дорогам; буде вы замыслите уйти, так за вами погоня будет». Тут бы школярам уняться да угостить горилкой потенциального доносчика. Но те уважить Гришку не пожелали: «Что ты грозишься! Мы не боимся, да и не для чего нам уходить от погони», – и демонстративно отправились в церковь, презирая угрозу. Теперь Григорий волей-неволей должен был действовать – иначе бы он навсегда «потерял лицо» и стал объектом насмешек и издевательств. Пришлось ему бежать к «бригадирскому двору» и объявить оказавшемуся там майору «слово и дело о его величества высокой монаршей чести».
История окончилась банально: отряд солдат доставил оговоренных в Малороссийскую коллегию, а та отправила их прямо в Москву – скрыться успел только горячий, но сообразительный Степан. На следствии никто не запирался. Школяры повинились, что, сочувствуя непутевому Лукьяну, грозили изветчику и по-детски оправдывались тем, что только толкали доносчика в грудь, а по щекам не били. Невольные «гости столицы» увидели Красную площадь, где им прочитали приговор и состоялось наказание: Лукьяну Нечитайло дали 30 ударов кнутом, «вынули клещами» ноздри и сослали на вечную каторгу в Сибирь; остальных отправили для порки и соответствующего внушения обратно в Малороссийскую коллегию, коей было наказано отыскать непокорного «школьника Степана». Юный Григорий Митрофанов был торжественно награжден 10 рублями.[268] Свою «крутизну» он доказал – ценой жестокого наказания друзей и упразднения всей школы.
Можно полагать, что так росли и другие добровольные доносители, склонные переступать не только через дружеские, но и через родственные чувства. Дьякон подмосковного села Пушкина в 1722 году заподозревал собственного тестя-священника, что он «волхв и чародей и ходит в домы многих господ», из чего сделал неожиданный вывод: как бы родственник «не остудил государя с царицею».[269] Доносили на жен, мужей и даже на родителей. В 1745 году копиист Чудова монастыря Василий Серов обвинил собственную мать, неведомо с чего сообщившую ему, что у него есть «брат» – сам наследник престола Петр Федорович.[270] Сын славного петровского генерала, князь и камер-юнкер Борис Юсупов начал придворную карьеру с доноса в 1730 году на родную сестру Прасковью: княжна боялась императрицы Анны Иоанновны и желала склонить ее «к себе на милость через волшебство».[271]
Люди той далекой эпохи могли от раскаяния или со страха донести и сами на себя, если посчитали свои поступки и даже пришедшие в голову мысли опасными и «душевредными». 1 января 1726 года «Преображенского полку 2 роты сержант Александр Петров Пушкин ‹…› в яузских воротых кричал караул и сказал за собою ‹…› дело», а затем «объявил, что де он ‹…› изрубил жену свою до смерти». Прадед поэта был отправлен из губернской канцелярии в Преображенский приказ, где рассказал, что в «беспамятстве» убил свою жену (ему показалось, что супруга подослала к нему мужика-»колдуна»): «Зело стало мне тошно без меры, пожесточалось сердце мое, закипело и как бы огонь, и бросился я на жену свою ‹…› и бил кулаками и подушками душил ‹…› и ухватил я кортик со стены, стал ея рубить тем кортиком». Через десять дней после ареста И. Ф. Ромодановский приказал освободить Пушкина из тюрьмы на поруки, «понеже, он, по-видимому, весьма болен и при смерти», опасаясь, чтобы тот «от страха не умер безвременно и от того следствие о убивстве жены не было б безгласно». Александра Петровича передали под расписку родным братьям Федору и Илье с запретом отлучаться из Москвы. Но дело так и не было окончено; опасения Ромодановского оправдались – виновник через две недели умер.[272]
В 1762 году солдатский сын Никита Алексеев «на себя показывал, что будто бы он, будучи пьяным, в уме своем поносил блаженные и вечной славы достойные памяти государыню императрицу Елизавету Петровну, а каковыми словами – не упомнит». Из Тайной канцелярии Алексеева, наказав кнутом, сослали на каторгу.
В 1753 году матрос корабля «Иоанн Златоуст» Федор Попов повинился в совершенном шестнадцатью годами ранее преступлении: «Застал он, Попов, брата своего Никифора на той жене своей, которой с оною женою его чинил блуд и, зарезав того брата своего, он, Попов из оного города Тамбова бежал ‹…›. И того ради вздумал он, Попов, ныне, чтоб ему об той вине принести повинную». Матрос решил кричать «слово и дело», чтобы «та вина его была явна и в том ему без покаяния не умереть». Как видим, его преступление не попадало под разряд государственных. Так же рассудил и А. И. Шувалов, вынеся приговор: «Ему, Попову, для оного слова и дела по первому пункту сказывать за собою не подлежало, ибо то его показание к слову и делу, а особливо к первому пункту нимало не касаетца; а надлежало было ему, Попову, о том объявить просто в Адмиралтейскую коллегию; того ради за ложное им, Поповым, за собою слово и дело по первому пункту сказанье ‹…› учинить наказанье – гонять спицрутены по рассмотрению Адмиралтейской коллегии».[273]
Крамольные мысли о возможности силой захватить власть в послепетровскую эпоху посещали уже не только офицеров, но и лиц «подлого звания», вступая в неразрешимый конфликт с традиционными представлениями о власти. Майской ночью 1756 года 30-летний армейский солдат Василий Трескин на казарменных нарах гарнизона крепости Святой Анны «рассуждал сам с собой один: что де вить невеликое дело государыню уязвить; и ежели он, Трескин, когда будет в Москве или в Санкт Питербурхе и улучит время где видеть милостивую государыню, то б ее, государыню, заколоть шпагою. И думаючи де оное, в то ж самое время пришел он от того в страх и, желая по самое чистой своей совести пред Богом и пред ея императорским величеством принесть в том добровольную повинную и желая себе для точного о том показания отсылки в Тайную контору о вышеозначенном, что знает он за собою слово и дело государево по первому пункту». Испуганный служивый сам на себя донес по всей форме, был доставлен в Москву и должным образом пытан для установления, с чего подобное намерение «в мысль ево пришло»; но добавить по существу он ничего не смог. Начальство не успело отправить Трескина в Петербург – в «казарме» Тайной конторы солдат перерезал себе горло.[274]
Служитель Рекрутской канцелярии Иван Павлов в 1737 году не только явился в Москве в Тайную контору, но и принес свои писания, в которых называл Петра I «хульником» и «богопротивником» за его нововведения – «немецкое» платье, упразднение патриархии, новое летосчисление, «мушкараты». На допросе чиновник-раскольник пожелал «за старую веру пострадать», а на увещевания отвечал, что «весьма стоит в той своей противности, в том и умереть желает». После безрезультатного розыска спустя два года по решению Кабинета министров желание старовера было исполнено: в феврале 1739 года «казнь учинена в застенке, и мертвое его тело в той же ночи в пристойном месте брошено в реку. А кто при оном исполнении был, тем о неимении о том разговоров сказан ее императорского величества указ с подпискою».[275]
Обращение в ведомство Ушакова и Шешковского было делом опасным для доносителей, не стремившихся к мученической кончине. Они рисковали своей шкурой в прямом смысле слова: в случае упорного «запирательства» обвиняемого и невнятных показаний свидетелей сами могли угодить на дыбу. Даже если доносчик не подвергался допросу с пристрастием, он иногда проводил в тюрьме до окончания следствия несколько месяцев и даже лет.
Тем не менее в XVIII веке донос стал явлением массовым, а поводы для него в ту пору могли быть самые невероятные. Так, в 1726 году иеромонах сибирского Далматова монастыря Евсевий Леванов подал извет на своего собрата Феодосия Качанова, что тот… является внуком убийцы царевича Дмитрия, погибшего в 1591 году по не выясненным до сих пор причинам в Угличе, то есть происходит из «изменничья рода» и, следовательно, повинен в том, что его предок совершил государственное преступление 135 лет назад! Интересно, что Качанов обвинению не удивился; оказалось, его предъявляли не в первый раз. Поэтому он не долго искал защитные аргументы – объяснил, демонстрируя хорошие исторические познания, что его отец действительно был сослан в Сибирь, но совсем по другому делу; а к роду считавшегося убийцей царевича Никиты Качалова (а не Качанова) их семья отношения не имеет, поскольку тот никогда не был женат.[276]
Дела Тайной канцелярии сохранили имена всего нескольких человек, принципиально не желавших доносить. Одним из них был граф Платон Иванович Мусин-Пушкин – представитель древнего рода, высокопоставленный чиновник (президент Коммерц-коллегии) и «конфидент» Артемия Волынского. Привлеченный по делу последнего, граф вначале заявил, что ничего «не упомнит», но в процессе следствия признал, что кабинет-министр позволял себе критические высказывания: «его высококняжеская светлость владеющей герцог Курляндской в сем государстве правит, и чрез правление де его светлости в государстве нашем худо происходит», «великие денежные расходы стали и роскоши в платье, и в государстве бедность стала, а государыня во всем ему волю дала, а сама ничего не смотрит». Однако на прямой вопрос следователей: почему же не донес? – граф Платон заявил, что не хотел «быть доводчиком», и даже продолжал заезжать к уже опальному и находившемуся под домашним арестом Волынскому «для посещения в болезни». Держался граф стойко и, только узнав о признаниях самого Волынского (Мусин-Пушкин их не ожидал и не мог скрыть удивления), подтвердил свое участие в беседах, затрагивавших честь императорской фамилии: о попытке Бирона женить своего сына на племяннице императрицы Анне Леопольдовне.[277] Этот эпизод стал одним из главных аргументов обвинения. В остальном протоколы допросов Мусина-Пушкина выглядят едва ли не самыми «скучными» по сравнению с «делами» его товарищей по несчастью. Они-то как раз участвовали в разработке проекта Волынского и осмеливались критиковать Бирона; граф Платон неизменно заверял следователей, что собственных «рассуждений» у него не было, а с Волынским не спорил «из угождения» ему, но «такой злости в себе самом не имел».
