Герд Кёнен - Между страхом и восхищением: «Российский комплекс» в сознании немцев, 1900-1945
Противоречивое отождествление себя с большевистскими вождями усилилось после покушения на Ленина и одновременного убийства главы петроградской ЧК Урицкого в конце августа в Петрограде. Паке поспешил к Радеку, который уже переговорил с раненым Лениным. Ленин, сказал Радек, находится «в сознании, спокоен» и «скорее склонен к шуткам». Так, Радек спросил его, была ли стрелявшая хотя бы хорошенькой. Ленин ответил: в такие моменты на это, к сожалению, не обращаешь внимания. Затем разговор Паке с Радеком перешел на проблемы перевода на русский язык «Ахиллеиды»[85] Гёте и его гекзаметров. И до поздней ночи оба единодушно рассуждали о том, что стало бы с российской революцией без Ленина. Урицкий, по словам Радека, был тонким, образованным молодым человеком. Паке в возбужденном состоянии вернулся домой и записал в дневнике: «Российскую революцию можно называть по-всякому, но только не монотонной. Русских можно называть по-всякому, но только не филистерами. Фантастический народ!»{413}
Террор как катарсис
«Красный террор», развязанный после покушения, на какое-то время в очередной раз бросил Паке в другую крайность. Понятно, что репрессии были направлены против «буржуазии как класса».
Именно Радек, и никто иной, заявил в передовой статье, что у буржуа будут конфискованы не только деньги и драгоценности, но и меховые вещи, одежда и дрова на предстоявшую зиму. Поговаривали о казнях с садистскими пытками. Среди московских знакомых Паке многие были арестованы без суда. Его самого умоляли спасти жизнь заложников. «Нынешняя ситуация вызывает у меня просто отвращение, и я пишу об этом во “Франкфуртер цайтунг”»{414}.
Статья «Террор», напечатанная три недели спустя, начиналась точными, обдуманными фразами: «Если бы мир не был так расколот, что слова любой его части больше не имеют никакого веса, то теперь было бы самое время торжественно выразить свой протест… Это был бы самый подходящий момент призвать человечество выступить против отвратительных дел, что творятся сейчас во всех российских городах: идет планомерное уничтожение целого общественного класса, уничтожение бесчисленных человеческих жизней…»{415}
Сослагательное наклонение, надо сказать, использовано не случайно. Ибо «человечество», которое следовало призвать, именно теперь было расколото и уже не существовало. Поэтому протестующая статья Паке «Террор» заканчивается довольно неопределенным требованием: «Для того чтобы перед лицом всего мира сохранить в чистоте имя Германии, необходимо не только выступить с протестом против легкомысленного употребления слов “мир и дружба” в отношении к теперешней России, но и заявить раз и навсегда от имени человечества коротко и ясно: “Довольно!”»{416}
В тот же вечер 10 сентября, когда Паке подписал и отослал эту статью, он снова зашел к Радеку. О торжественном протесте речи не шло. Вместо этого Радек, пользуясь присутствием адмирала Альтфатера[86], рассказывал анекдоты о евреях, которые теперь якобы должны оживить еще и флот. Паке записал: «Радек хочет истребить евреев, для него, как и для Гейне, еврейство это болезнь. Но все его окружение — еврейское, да и сам он еврей». На прощание Радек сказал ему, как будто уже знал содержание только что отосланной статьи: «Благодарите Бога, что вы не русский. В противном случае я приказал бы вас расстрелять из-за ваших статей. Можете быть уверены»{417}. Осталось неизвестным, нужно ли было воспринимать это как дружескую шутку или как серьезное предостережение, ведь стилю и поступкам Радека вообще был присущ черный юмор.
Противоречивые чувства и впечатления Паке подвели его в этом сентябре к очистительной кульминации, к катарсису. В письме жене от 15 сентября он высказал серьезную надежду на скорый большой мир: «Весь мир уже достаточно выглядит по-большевистски, нельзя допустить, чтобы стало еще хуже. Человеческая история еще не видела таких примеров, чтобы люди, семьи нашего класса жили, подвергаясь травле, как это происходит сейчас в России, боясь за свою жизнь, частично уже лишенные своего имущества и готовые к тому, что банды вооруженных рабочих выбросят их на улицу»{418}.
Но во всех этих сообщениях на родину, письмах жене, а также статьях есть доля камуфляжа. В середине августа Паке после разговора с Рицлером о трудностях в оценке ситуации пишет зашифрованными фразами: «…невольно на первый план выступают впечатления, корреспонденции внутренне противятся такому состоянию. Рассудок просто медленнее распознает историческое значение происходящих здесь процессов…»{419}
Сильнейшие впечатления он получил, отправившись 20 сентября в Петроград, чтобы в качестве сотрудника посольства позаботиться об арестованных «немецких подзащитных товарищах». Благодаря своим связям он получил право навестить их, «одним из первых, кто вступил в Петропавловскую крепость не в качестве узника». Картина, представшая перед ним внутри этой легендарной, безнадежно переполненной тюрьмы, была достойна пера Данте: «Из каждого отверстия высовывалась в неестественной позе голова несчастного, тянулись изможденные руки с записками… Зашел в камеру, где лежали, сидели на корточках или просто на полу 10–20 человек… повсюду зловоние от уборной… Правые С. Р., англичане, французы, евреи-спекулянты; невиновные; прибалты, немецкие подзащитные товарищи, украинцы, поляки, которые совали мне записки. Я много записываю… Эта жалкая картина произвела тяжелое впечатление даже на красногвардейцев, которые не совсем понимали, что им с нами делать»{420}.
Паке вернулся из Петербурга простуженным и несколько дней провел в постели. Упадок сил принес ему досуг, и он заполнял его не осмыслением только что увиденного, а чтением сочинений Маркса, а также корреспонденции своих московских fellows[87] Моргана Прайса и Артура Рэнсома, которые из журналистов крупных британских газет превратились в приверженцев и пропагандистов большевиков и в ряде брошюр выступали в качестве очевидцев революционного пробуждения России и главных свидетелей империализма Антанты. Едва поправившись, Паке поспешил на «чашку чая к Радеку», тот «обрадовался моему появлению», вел себя «почти дружески» и угостил последними новостями о вступлении социал-демократов в германское имперское правительство.
Далее в дневнике, без перехода, следует такой пассаж: «Я думаю медленно, сберегаю чувственные впечатления, лишь задним числом заполняя их просачивающейся кровью мыслей, которые в конце концов оживляют изложение. Мне кажется, что за эти дни болезни и покоя я ближе подошел к основам и вот-вот стану социал-демократом. Тогда многое прояснилось бы для меня, как бы это ни далось — тяжело или легко. Вспоминаю золотую верхушку здания рейхстага»{421}.
Слишком просто было бы увидеть в этом классический пример «пути в Дамаск»[88]. Процесс, в котором «чувственные впечатления» лишь задним числом наполнялись «просачивающейся кровью» мысли, продолжался еще некоторое время. Кроме того, речь шла о «социал-демократе», а не о «большевике». Паке определяет себя в немецких категориях, и когда он вспоминает «золотую верхушку здания рейхстага», то это связано с тем, что там бросался жребий — какими быть новому правительству и новой политике внутри страны и вне ее.
Фронт против Англо-Америки
Через несколько дней, когда Радек дал Паке прочитать самые последние телеграммы из Берлина, тот записал в дневнике: «Сильное искушение выступить…. Чувствую боль за судьбу страны, но одновременно что-то вроде освобождения — наконец-то камень сдвинулся с места и покатился». Но куда покатился камень? «Радек сказал сегодня, что уже видит, как через некоторое время немецкие и российские рабочие сообща создадут фронт против англо-американского империализма. Он рассчитывает на совместные действия с нами»{422}.
На следующий день (благодаря Радеку, которому он послал записку) Паке получил пропуск на заседание официального высшего государственного органа советской республики — Центрального исполнительного комитета. То и дело, все чаще и чаще, он втягивается в самый центр формирующейся неприятельской власти. Он сидел рядом с Прайсом, с которым подружился, и слушал оптимистический доклад Троцкого о военном положении. Первый «орден Красного Знамени» (снова были введены ордена и погоны) был вручен товарищу Блюхеру, позднее ставшему маршалом Советского Союза. А Паке в очередной раз пережил внезапное озарение с широким ассоциативным горизонтом: «Странно: опять нерусское имя: Блюхер, См ил га, Вацетис, Троцкий и т. д….новые варяги в России»{423}.
