Петр Мультатули - Господь да благословит решение мое (Император Николай II во главе действующей армии и заговор генералов)
В письме министру внутренних дел НА. Маклакову 18 октября 1913 года Царь поддерживает его предложение дать жесткий отпор думской оппозиции и пишет: "С теми мыслями, которые Вы желаете высказать в Думе, я вполне согласен. Это именно то, что им давно следовало услышать от имени моего правительства. Лично думаю, что такая речь министра внутренних дел своей неожиданностью разрядит атмосферу и заставит г. Родзянко и его присных закусить языки. Если же, паче чаяния, как Вы пишите, поднимется буря, и боевые настроения перекинутся за стены Таврического дворца, - тогда нужно привести предполагаемые Вами меры в исполнение: роспуск думы и объявление Питера и Москвы на положении чрезвычайной охраны. Переговорите с председательствующим в Совете Министров об изготовлении и высылке мне указов относительно обеих мер. Также считаю необходимым и благонамеренным немедленно обсудить в Совете Министров статью учреждения Государственной Думы, в силу которой, если Дума не согласится с изменениями Государственного Совета и не утвердит проекта, то законопроект уничтожается. Это - при отсутствии у нас конституции - есть полная бессмыслица. Представление на выбор и утверждение Государя мнений и большинства и меньшинства будет хорошим возвращением к прежнему спокойному течению законодательной деятельности, и притом в русском духе"{393}.
Где же в этих бумагах Царя хотя бы намек на мягкость и нерешительность? Где всепрощенчество? Да, последний русский Император был великодушен и милостив, но он не был слабохарактерным и трусливым, не был он и конформистом. Николай II не привык сдаваться без боя. Видимая легкость, с какой произошло его так называемое отречение от престола, на самом деле скрывает тяжелейшую и упорную схватку царя с изменившими ему генералами, политиками и общественными деятелями.
Императору Николаю II было не из кого выбирать, говоря словами Александра I, "некем брать". "Император Николай II, - говорится в книге Е.Е. Алферьева, - должен был обладать большой силой воли, недюжинной твердостью характера и весьма широким кругозором вождя, чтобы остаться непоколебимым в своем судьбоносном решении и смело принять вызов и внешних врагов и внутренних, в том числе, немощных людей своего окружения"{394}. Поэтому с такой горечью и презрением Царь говорил о думских ораторах: "Все эти господа воображают, что помогают мне, а на самом деле только грызутся между собой. Дали бы мне войну закончить". "Государь чувствовал, что может доверять лишь немногим из своего окружения", - писал великий князь Кирилл Владимирович{395}. По существу, доверять Царь мог только самому верному и бескорыстному человеку - Императрице Александре Федоровне, уповая на милость Божию. Когда великий князь Александр Михайлович, в очередной раз, начал советовать Николаю II пойти на уступки думской оппозиции и провести "либеральные" преобразования, он заметил, что в глазах царя "появились недоверие и холодность. За всю нашу сорокаоднолетнюю дружбу я еще никогда не видел такого взгляда. - Ты кажется, больше не доверяешь своим друзьям, Ники? - спросил я его полушутливо. - Я никому не доверяю, кроме жены. Ответил он холодно, смотря мимо меня в окно"{396}. Многие историки ставят это Царю в упрек: дескать, доверял "взбалмошной" жене, а умным и проницательным людям не верил. Но если посмотреть на вещи непредвзято, то неужели те, кто в годы войны, когда речь шла о жизни и смерти России, предлагал какие-то реформы, кричал о "похождениях" Распутина, занимался сплетнями и интригами, являлись теми "умными и проницательными"? Сам великий князь Александр Михайлович совершенно верно писал о той атмосфере политиканства, которая царила в русском обществе: "Политиканы мечтали о революции и смотрели с неудовольствием на постоянные успехи наших войск. Мне приходилось по моей должности часто бывать в Петербурге, и я каждый раз возвращался на фронт с подорванными моральными силами и отравленным слухами умом. "Правда ли, что Царь запил?" "А вы слышали, что Государя пользует какой-то бурят, и он прописал ему монгольское лекарство, которое разрушает мозг?" "Известно ли вам, что Штюрмер, которого поставили во главе нашего правительства, регулярно общается с германскими агентами в Стокгольме?" "А вам рассказали о последней выходке Распутина?" И никогда ни одного вопроса об армии! И ни слова радости о победе Брусилова! Ничего, кроме лжи и сплетен, выдаваемых за истину только потому, что их распускают высшие придворные чины"{397}.
Возмущение великого князя понятно, непонятно только почему он, вместо того, чтобы решительно пресечь подобную зловредную болтовню и немедленно организовать ей противодействие, отправляется на фронт "с подорванными моральными силами и отравленным слухами умом". "В целом ситуация создавала ощущение, - писал великий князь Кирилл Владимирович, - будто балансируешь на краю пропасти или стоишь среди трясины. Страна напоминала тонущий корабль с мятежным экипажем. Государь отдавал приказы, а гражданские власти выполняли их несвоевременно или не давали им хода, и иногда и вовсе игнорировали их. Самое печальное, пока наши солдаты воевали, не жалея себя, люди в чиновничьих креслах, казалось, не пытались прекратить растущий беспорядок и предотвратить крах; между тем, агенты революции использовали все средства для разжигания недовольства"{398}.
Великий князь Кирилл Владимирович, правда, забыл упомянуть, что в числе "мятежного экипажа" оказался и он сам, с красным бантом на груди приведший Гвардейский экипаж в распоряжение Государственной Думы, еще до отречения Государя.
В обществе, в оппозици и даже в армии открыто обсуждали возможность цареубийства. Профессор Ю.В. Ломоносов, бывший во время войны высоким железнодорожным чиновником и "по совместительству" сторонником революции, писал в своих воспоминаниях: "Удивительно то, что, насколько я слышал, это недовольство было направлено почти исключительно против царя и особенно царицы. В штабах и в Ставке царицу ругали нещадно, поговаривали не только о ее заточении, но даже о низложении Николая. Говорили об этом даже за генеральскими столами. Но всегда, при всех разговорах этого рода, наиболее вероятным исходом казалась революция чисто дворцовая, вроде убийства Павла"{399}.
То же самое пишет Мельгунов: "Речь шла о заговоре в стиле дворцового переворота XVIII столетия, при которых не исключалась возможность и цареубийства"{400}.
Милюков говорил "о принудительном отречении Царя и даже более сильных мерах"{401}.
С конца 1916 года до Императора начинают доходить все усиливающиеся слухи о готовящемся заговоре Гучкова.
Сам Гучков впоследствии подтверждал свое участие в организации заговора. "Из показаний А.И. Гучкова ЧСК Временного правительства, - пишет С.П. Мельгунов, - стало известно о заговоре, который перед революцией организовал Гучков. По его словам, план был таков: "...захватить по дороге между Ставкой и Царским Селом Императорский поезд, вынудить отречение, затем, одновременно, при посредстве воинских частей, на которые в Петрограде можно было бы рассчитывать, арестовать существующее правительство и затем уже объявить как о перевороте, так и о лицах, которые возглавят правительство""{402}. Как мы видим, сценарий переворота совпал с реальными событиями.
Об участии Гучкова в заговоре пишет и Милюков: "Рядом стояли люди - и число их быстро увеличивалось, - которые надеялись предупредить стихийную революцию дворцовым переворотом, с низложением царской четы. Из них я уже указывал Гучкова"{403}. "Прогрессивный блок" согласился с планом Гучкова. Тот же Милюков пишет: "Блок исходил из предположения, что при перевороте так или иначе Николай II будет устранен с престола. Блок соглашался на передачу власти монарха к законному наследнику Алексею и на регентство - до его совершеннолетия - великого князя Михаила Александровича. Мягкий характер великого князя и малолетство наследника казались лучшей гарантией перехода к конституционному строю [...]. Говорилось в частном порядке, что судьба Императора и императрицы остается при этом нерешенной - вплоть до вмешательства "лейб-гвардейцев", как это было в 18 в.; что у Гучкова есть связи с офицерами гвардейских полков, расквартированных в столице и т.д. Мы ушли, в полной уверенности, что переворот состоится"{404}.
Разумеется, "заговор Гучкова" не был плодом исключительно его инициативы, как он пытался это представить в эмиграции, когда он утверждал, что другие лидеры оппозиции, например, Родзянко и Милюков, говорили о "безнравственности" организации государственного переворота в военное время. Эти утверждения Гучкова расходятся с высказываниями последних.
Вот что, например, писал впоследствии Милюков: "Конечно, мы должны признать, что ответственность за совершающееся лежит на нас, то есть на блоке Государственной Думы. Вы знаете, что твердое решение воспользоваться войной для производства переворота принято нами вскоре после начала этой войны, знаете также, что ждать мы больше не могли, ибо знали, что в конце апреля или начале мая наша армия должна перейти в наступление, результаты коего сразу в корне прекратили бы всякие намеки на недовольство, вызвали б в стране взрыв патриотизма и ликования. История проклянет пролетариев, но она проклянет и нас, вызвавших бурю"{405}.
