Евгений Толмачев - Александр III и его время
Посылаю тебе сегодня ещё целую коллекцию видов села Брестовец, сделанных одним сапёрным офицером-любителем. Пожалуйста, собери все фотографии, которые я тебе прислал в два альбома; один — для видов Румынии, а другой — для Болгарии. Жаль будет, если они растеряются, у меня нет вторых экземпляров, я всё послал тебе, что мог достать, а для меня это останется приятным воспоминанием нашей боевой жизни. Пожалуйста, не забудь заказать и сделай это» (там же, л. 7—8).
О том, что цесаревич находился не в лучших условиях, он сообщает 8 января: «Сегодня опять сильный мороз, и в комнате моей было всего 1 градус тепла, когда я встал; печка топится трудно, потому что дрова сырые и нескоро нагревается, но зато потом тепло и хорошо, но дует от пола и от стен страшно. Приходится постоянно сидеть в тёплых сапогах, а когда и это не помогает, то я влезаю ногами в меховой мешок, купленный в Бухаресте, но такой маленький, что обе ноги за раз не влезают, а приходится согревать сначала одну ногу, а потом другую».
Вся неприязнь к главнокомандующему, накопившаяся у цесаревича за последние дни, прорывается в письме к жене 9 января: «Вчера целый день прождал понапрасну известий из Главной квартиры о ходе мирных переговоров, так-таки ничего и не получили, а все ждут со страшным нетерпением. Нам весьма важно знать, чем кончатся переговоры, потому что в случае, если турки не согласятся на наши требования, мне приказано с моим отрядом идти на Разград и, если возможно, овладеть им и потом с сильным отрядом подойти к Рущуку и постараться заставить турок сдать нам эту крепость и город. Ведь наши, конечно, рвутся вперёд, если сегодня ещё я ничего не получу, то завтра с утра войска начинают наступление. Авось Господь не оставит нас и здесь, и благословит наше оружие, и поможет, как до сих пор помогал во всём! Но, конечно, дай бог, чтобы это не нужно было; ещё лучше было бы без боя покончить с этими городами, и опять дорогая русская кровь не была бы понапрасну пролита. Довольно мы её проливали и часто совершенно напрасно! Ты уже, конечно, знаешь от Папа, что он приказал мне и Владимиру оставаться на своих местах и не ехать к гвардии. Теперь милый наш Рущукский отряд переименован в Восточный отряд и присоединены к нему ещё войска Тырновского отряда; так что всё пространство от Дуная до Балкан в моём распоряжении. Конечно, тут особенно лестного нет и я уверен, что это сделано главнокомандующим только для того, чтобы меня не пускать за Балканы, где он не желает меня иметь, да и не особенно мне самому хочется ехать туда, потому что в этой обстановке, в которой находится теперь отряд генер. Гурко, невесело принимать отряд, уже сильно расстроенный и ослабленный!.. Что за беспорядок в тылу армии, это себе представить нельзя. Интендантство продолжает бездействовать. Товарищество жидов продолжает грабить казну самым бесцеремонным образом, и несмотря на это мы всё-таки ничего не получаем и ничего к нам не подвозят.
Теперь Д. Низи и вся эта компания, увлеклась забалканским походом, никаких распоряжений о продовольствии армии не делают, о сообщениях не заботятся, добиться толку до сих пор нельзя никакого от Полевого штаба; просто отвращение, что за администрация. С каждым днём всё больше и больше приходишь к заключению, что Д. Низи — отвратительный главнокомандующий… мерзейший поляк (видимо, Непокойчицкий. — Е. Т.), и весь штаб и Главная квартира — подлейшая сволочь. Ропот на главнокомандующего и его штаб увеличивается с каждым днём, и никакие забалканские победы и успехи не изгладят в армии того впечатления, которые она вынесла из этой 8-месячной компании; не главнокомандующему Россия обязана последними успехами, а молодецким, геройским и чудным нравственным духом русским войскам и честным начальникам.
Сам Д. Низи ничего не видит, ничего не понимает, ничего не знает, воображает, что всё идёт великолепно, что все его обожают и что он всему голова! Сильно же будет его разочарование, если когда-нибудь он увидит и узнает всё, что было, и всё, что происходит; но не думаю, что он когда-нибудь сознается наконец что он совершенно не способен быть главнокомандующим, недостаточно у него такта на это и недостаточно он умён, чтобы сознать это! Бог ему судья и Бог ему простит, не ведает, что творит! Но армия не простит, она не может, она не смеет ему простить! Слишком эта неспособная личность стоила России, армии и нам, всем русским! Грешно было бы забыть всё это и непростительно для потомства! Что за приказания получаем мы от главнокомандующего, просто смешно, до чего глупо! Все решительно смеются! Например, 4 дня назад получаю я вдруг телеграмму от Д. Низи следующего содержания: «Немедленно пошли парламентёра в Рущук, потребовать сдачи его. Необходимо поддержать это требование наступлением войск, не ввязываясь в настоящий бой». Конечно, получивши эту телеграмму все хохочут и становятся в тупик, что это — шутка или серьёзно? Вот до чего глупость главнокоманд. может дойти!» (там же, д. 708, л. 11).
Свои обиды и недовольства цесаревич также изливает жене в письме 11 января: «На днях получил приказание Главнок. отменить всякие движения вперёд и войскам оставаться на прежних местах. Просто ничего не разберёшь: один день немедленно сделать то, на другой день — не сметь предпринимать ничего, да что же это наконец? Да если бы я исполнял все приказания главнок., то чёрт знает что было бы с нами и моим отрядом. Слава Богу, я проучен и знаю цену этим приказаниям и поэтому не тороплюсь или вовсе не исполняю, если они слишком глупы, как высылка парламентёра к Рущуку; конечно, я никого не посылал и через день получил приказание отнюдь не трогаться вперёд. Хорош бы я был, если исполнил приказание. Посмешище перед всей армией, перед Россией, да никто бы верить не хотел, что это приказание главнокомандующего, и, конечно, всё бы пало на мою шею. Почему отменили наступление нашего отряда на Разград и Рущук, не знаю, но полагал, что оно в связи с мирными переговорами; но каково же было наше удивление: мы думаем, что ввиду переговоров, которые идут хорошо, приказано было приостановить всякие движения вперёд, но ничуть не бывало, все отряды идут вперёд не останавливаясь, одному нашему приказано ничего не предпринимать! Непонятно и досадно для войска. Моё терпение совершенно лопнуло, я твёрдо решился просить у Папа разрешения выехать из армии и чтобы он окончательно вызвал нас обратно домой.
Жду теперь только, чтобы узнать, чем кончатся переговоры о мире. Если хорошо кончатся, то, само собой разумеется, нам больше нечего здесь делать, если же затянутся и мы всё-таки с Владимиром останемся в том же положении, как теперь, то мы решились проситься прочь отсюда. Невыносимо оставаться здесь и ничего не делать, ничего не знать, без известий, кроме дурацких и безграмотных телеграмм главнокомандующего. Он ни разу не потрудился мне сообщить, как идут переговоры и какие главные условия для заключения перемирия, я решительно ничего не знаю и совершенно, как будто меня здесь нет. Для чего я здесь, я сам не знаю! Что мне тут оставаться, к чему, кому я приношу пользу, решительно не понимаю. Остался я здесь, потому что Папа желал, чтобы я принял мой гвардейский корпус, но Дядя Низи, видно, не желает, и мне приказано оставаться здесь.
Боже, что я претерпел морально здесь за это время, не желаю никому пройти через это испытание, и всё время моё положение было ненормальное, самое незавидное, каким-то чернорабочим, а прочим предоставили уже пожинать лавры за Балканами и именно тем, которые всего менее заслуживали это, как, например, Скобелев, Стругов и Гурко! А например, молодец генер. Радецкий, герой Шипки, оставлен в резерве. Кн. Мирский тоже. Все выдвигают самых низких и непорядочных людей. Правда, досадно и отвратительно. Я не о себе хлопочу, мне ничего не надо, я ничего не желаю, Слава Богу, Господь помог мне исполнить мой долг до юнца с честью, чего же мне больше, но за прочих досадно. Гвардия, например, какими молодцами себя показала, а об ней почти ничего не говорится, всегда глухо выражаются: отряд генер. Гурко, и больше ничего» (там же, л. 11-15).
13 января началось наступление отряда, вызвавшее сначала отход турецкой армии на линию укреплённых городов, а затем и овладение этими пунктами и Силистрией. В этот же день свои переживания, горечь и обиду наследник высказывает супруге в очередном письме: «… сегодня, наконец, приехал курьер и привёз твоё милейшее интересное и длинное письмо № 78. Ты не можешь себе представить, какое счастье для меня получать такие письма, как я наслаждался и как мне грустно становится, как тянет домой. Я даже плакал немного, потому что я себе не позволяю это удовольствие, часто и тяжело становится, как начнёшь вспоминать про дом, про детей, а в особенности про тебя, моя душка! Прости, что пишу всё это и ещё больше тебя расстраиваю; знаю, что и тебе не весело, нелегка эта разлука, но что же делать, Господу так угодно, и мы должны преклониться перед Его святою волею, и это ведёт всегда к лучшему, к нашей же наверняка пользе, оно и быть иначе не может, и это громадное и единственное утешение. Тяжело мне лично одно — это то, что я оставался здесь, по-видимому, понапрасно; вместо того чтобы быть за Балканами, как того желал сначала Папа, я сижу здесь и хоть счастлив, что расстался с моим милым отрядом, да ему не дают ничего делать; и в настоящую минуту оно особенно тяжело и неприятно ввиду того, что все идут вперёд, кроме меня и Владимира».
