Владимир Напольских - Введение в историческую уралистику
Таким образом, реконструированный праязыковой лексический фонд не даёт оснований для того, чтобы разделять энтузиазм некоторых авторов относительно неолитического[17] характера культуры уральского пранарода (см., например [Moór 1963]), — если подобное предположение ещё можно сделать, говоря о прафинно-угорском периоде, то время существования уральского праязыка может быть, по-видимому, отнесено полностью в мезолитическую эпоху. Данный вывод в принципе согласуется с традиционной точкой зрения, согласно которой распад уральского праязыка завершился в VI — начале IV тысячелетия до н. э. [Хайду 1985:172—175; Гуя 1974:38—39; Décsy 1965:153—155] — эту дату следует только несколько удревнить, ограничив VI — концом V тыс. до н. э.
С учётом всего сказанного выше можно привести здесь традиционно принятые в уралистике — хотя и по-прежнему достаточно дискуссионные (см. также примечания 8, 10) — абсолютные даты: распад уральского праязыка можно датировать VI — концом V тыс. до н. э., финно-угорского — серединой III — рубежом III / II тыс. до н. э., угорский праязык, по оценкам разных исследователей, распался в конце II — во второй половине I тыс. до н. э., распад самодийского праязыка произошёл около рубежа эр, прибалтийско-финского — в первые века нашей эры, пермского — в конце I — начале II тыс. н. э. Период существования финно-пермской и финно-волжской общностей можно, таким образом, относить ко времени с рубежа III / II тыс. до н. э. до первой половины I тыс. до н. э. [Хайду 1985:172—175; Хелимский 1982:8—10, 45; Гуя 1974:38—39; Décsy 1965:153—155; Korhonen 1976; Taagepera 1994].
IV. Уральский, финно-угорский, самодийский праязыковой экологический ареал
Район уральской прародины традиционно принято определять методом лингвистической палеонтологии, использование которого в уралистике восходит ещё к работам второй половины XIX века [Кёппен 1886; Donner 1936], и который состоит в том, что в реконструированном праязыковом словаре выделяется комплекс понятий (названия растений, животных, термины для особенностей климата, ландшафта и т. д.), позволяющих представить экологическую среду, в которой обитал пранарод; затем эта картина сопоставляется с имеющимися выводами палеобиогеографии относительно эпохи, к которой относится время существования праязыка (данные о климате, границах природных зон, ареалах распространения деревьев, обитания животных и т. д.), что позволяет определить район, в котором в данную эпоху мог сформироваться данный комплекс понятий.
Здесь следует подчеркнуть, что применение этого метода, во-первых, должно учитывать временную изменчивость ареалов биологических видов. Когда речь идёт конкретно об уральской прародине необходимо соотносить лингвистические данные с картиной, реконструируемой палеобиогеографией для атлантикума (VI—IV тыс. до н. э.), точнее — для начальной и средней его фазы, последний же период существования финно-угорского единства соотносим с началом суббореала (III — последние века I тыс. до н. э.).
Во-вторых, речь идёт о системном сравнении экологической картины, реконструируемой по праязыковой лексике, и палеобиогеографической реконструкции: наличие, например, в праславянском словаре слова со значением «верблюд» входит в противоречие с картиной жизни среднеевропейских земледельцев и скотоводов, которая системно отражена в реконструируемой лексике праславянского языка, — необходимо иметь в виду возможность наличия и в прауральском словаре подобных экзотических терминов.
В-третьих, важнейшим является то обстоятельство, что с помощью метода лингвистической палеонтологии выявляется не собственно территория прародины, а район, который можно назвать праязыковым экологическим ареалом — территорией, где одновременно обитали все, известные носителям праязыка виды растений и животных, и которая отнюдь не обязательно совпадает с территорией прародины (см. рис. 6). Разрешение проблемы локализации прародины, таким образом, не исчерпывается определением праязыкового экологического ареала, а требует дальнейшего исследования с привлечением данных как лингвистики (внешние контакты праязыка, топонимика), так и археологии и физической антропологии.
История попыток локализации прародины финно-угорских и уральских народов с помощью научных методов (о «донаучных» попытках см. [Stipa 1990]) насчитывает уже почти полтора века. С самого начала наметились в общих чертах две противоположные точки зрения: согласно одной, истоки уральских языков следует искать в Азии, в Западной и Южной Сибири, рядом с древнейшими местами расселения народов алтайского круга (тюрки, монголы, тунгусо-маньчжуры) [Castrén 1862], согласно другой — родина финно-угорских народов — Восточная Европа от Балтики до Урала, но не восточнее Уральских гор [Aminoff 1873]. Вторая точка зрения получила развитие в трудах финских исследователей начала века [Setälä 1926] и долгое время превалировала в науке, став «классической»: финно-угорская (проблема генезиса самодийцев сторонниками этой точки зрения либо игнорировалась, либо (Э. Н. Сетяля и др.) предполагалась изначальная принадлежность их языков к неизвестной группе с последующей ассимиляцией их финно-уграми = «настоящими уральцами»; основным (точнее — единственным) аргументом в пользу подобного подхода служило то обстоятельство, что численность самодийских народов весьма невелика) прародина помещалась её сторонниками в Восточной Европе, преимущественно в районе среднего течения Волги и её притоков.
После второй мировой войны в работах ряда венгерских [Sebestyén 1951: Hajdú 1952; Hajdú 1953; Décsy 1965] и финских [Toivonen 1952] лингвистов была обоснована более восточная в целом локализация финно-угорской прародины: на крайнем востоке лесной зоны Восточной Европы, между Средней Волгой и Уралом. Работы И. Н. Шебештьен по названиям деревьев [Sebestyén 1943] и рыб [Sebestyén 1935] в уральских языках остаются, несмотря на их многочисленные недостатки, и сегодня наиболее полными и ценными сводками этих материалов. Следует, однако, заметить, что в работах этих авторов, равно как и в предшествующих метод лингвистической палеонтологии применялся почти без учёта временной изменчивости границ ареалов биологических видов, реконструированная по языковым данным праязыковая экологическая модель накладывалась на современную карту природных зон. Данные палеобиогеографических реконструкций были, вероятно, впервые использованы в уралистике в работах Дь. Ласло [László 1961] (правда, в данном случае — совершенно некорректно, что привело автора к абсолютно ошибочным выводам: подробную критику этой работы см. в [Hajdú 1964а; Хайду 1985:151—155]) и П. Хайду [Hajdú 1964b]. В работах последнего был сделан новый шаг в развитии наших взглядов на уральскую и финно-угорскую прародину: подчеркивая наличие в прауральском и прафинно-угорском словаре названий таёжных хвойных деревьев («ель», «пихта», «кедр», «лиственница» — см. ниже) и появление в прафинно-угорском словаре слова для самого холодостойкого широколиственного дерева, «вяза» и слов со значениями «пчела» и «мёд», он, используя новейшие для того времени результаты палинологических анализов (изучение древнего распространения растений по ископаемым остаткам пыльцы) (в основном — по работе М. И. Нейштадта [Нейштадт 1957]), пришёл к выводу о необходимости локализовать уральскую прародину в зоне сибирской тёмнохвойной тайги, что для VI—IV тыс. до н. э. означало бы территорию в основном восточнее Урала: между бассейном Нижней и Средней Оби и верхним течением Печоры (по П. Хайду). Для прафинно-угорского времени предполагался сдвиг в юго-западном направлении, в район Прикамья, где предки финно-угров могли познакомиться с вязом и медоносной пчелой (с последней — через посредство южных соседей, индоиранцев, из языка которых, согласно традиционным взглядам, заимствованы слова «пчела» и «мёд» в прафинно-угорский) [Hajdú 1964b; Хайду 1985:155—160].
Схема П. Хайду хорошо согласовывалась с выводами, сделанными российскими археологами как до [Третьяков 1961; Чернецов 1963], так и после её появления [Халиков 1967; Бадер 1972] — о связи древнейших этапов уральской предыстории с археологическими культурами камско-уральского и урало-западносибирского круга. В дальнейшем эта схема была существенно дополнена в работах венгерского этнолога П. Вереша, который, используя новейшие работы российских палинологов (см., напр. [Хотинский 1977], показывающие наличие липы и вяза в западносибирских лесах в атлантикуме (VI—III тыс. до н. э.), сделал вывод о возможности знакомства прафинно-угров с широколиственными породами деревьев и с медоносной пчелой непосредственно на территории сегодняшней Западной Сибири — без необходимости предполагать выход носителей финно-угорского праязыка в Европу [Veres 1971; Veres 1991]. Вопросы предыстории и прародины самодийцев впервые были детально разработаны на хорошем научном уровне лишь в последние десятилетия в работах Е. А. Хелимского [Хелимский 1983; Хелимский 1989] (ранняя работа [Hajdú 1952] уже в своё время не выглядела удачной, а сегодня явно устарела).
