Александр Зиновьев - Русская судьба, исповедь отщепенца
Я не хочу этим сказать, будто нас специально мучили и унижали. Ни в коем случае! Были, конечно, отдельные командиры, которым доставляло удовольствие мучить и унижать подчиненных. Но они были исключением. И они старались скрывать эти свои качества. В массе же своей командование от мала до велика руководствовалось самыми благородными принципами. Система мучения и унижения возникала вопреки воле и желаниям людей из самой организации армии и условий службы. Я не могу сказать ни одного плохого слова в адрес даже самых свирепых начальников лично. Но одно дело - личные качества и желания начальников, и другое дело - результат совокупной деятельности всей системы начальников и подчиненных, причем как части общества коммунистического типа. Наблюдение этого явления на материале армии способствовало тому, что я этот подход перенес на общество в целом. К концу армейской службы главным объектом моей критики стал не лично Сталин, а сталинизм как явление социальное. Тогда я его воспринимал еще как сущность коммунизма вообще, а не как исторический период.
Ниже я расскажу несколько эпизодов моей довоенной армейской жизни. Они дадут более наглядное представление об армии того времени и о моей жизни.
ПРИБЫТИЕ В ПОЛК
Хотя был конец октября, все призывники явились на сборный пункт одетыми совсем не по-зимнему. В те годы для большинства молодых людей не было особой разницы в сезонной одежде. Пока мы тащились двадцать трое суток через всю страну в Приморский край, на Дальнем Востоке начались сильные морозы. Нас выгрузили на маленьком полустанке. Часа два мы топтались на платформе, дрожа от холода. Наконец прибыли представители от полков. Сто тридцать человек со средним и высшим образованием распределили в кавалерийский полк. Из нас там решили создать особый эскадрон с расчетом на то, что в течение двух лет из нас подготовят младших лейтенантов запаса. В полк мы шли пешком, строем. Ведшие нас старшина и несколько сержантов пытались заставить нас петь строевые песни, но у нас получилось что-то очень жалкое, и старшина приказал нам "заткнуть глотки". Должен заметить, что на нас .сразу же обрушился такой поток мата и скабрезностей, какого я не слыхал даже в самых отпетых компаниях во время моих прошлых странствий. По дороге многие поморозили ноги, руки, носы, щеки. На время карантина (на две недели) нас поместили в здании клуба. Спали мы на соломе, одетые. На улице мы появлялись только для того, чтобы сбегать в нужник. Ночью мы справляли нужду рядом с клубом, что вызывало гнев у старшин и сержантов. Еду нам приносили в ведрах прямо в клуб. Питались мы из котелков, потом вылизывали их языком и чистили снегом. Кормили лучше, чем в эшелоне, и мы были счастливы хотя бы этим. Каждый день с нами проводили политические занятия. Проводили их политрук, не произносивший ни одной фразы без нескольких грамматических ошибок, и его помощник (замполит - до войны был такой чин), делавший ошибок меньше, чем политрук, но достаточно много, чтобы мы точно установили уровень его образования: семь классов деревенской школы.
Наконец нам выдали военное обмундирование. Поскольку из нас формировали особый учебный эскадрон, нам выдали все новое. Но, несмотря на это, вид у нас был довольно жалкий. Согнутые и деформированные холодом фигуры, синие лица, выступающие скулы, горящие от голода глаза. И никаких следов интеллигентности не осталось. Построивший нас старшина Неупокоев (его фамилию не забуду до конца жизни, как и фамилию командира отделения младшего сержанта Маюшкина) при виде такого зрелища изобразил космическое презрение на своей красной от мороза и от важности роже и обозвал нас самым непристойным в его представлении словом "академики". Через неделю молодость и армейский режим взяли свое. Мы отошли, повеселели. Стали походить на бойцов Красной Армии. Но это были уже не те бойцы, к каким привыкли командиры. Это были именно "академики".
Командный состав полка, включая командира, его заместителя по политической части (политрука), начальника штаба и начальника Особого отдела, был на сто процентов малограмотным. В полку был всего один лейтенант, окончивший нормальное военное училище. Остальные все выслужились из рядовых, из сверхсрочников, окончивших какие-либо краткосрочные курсы. Удивительно не то, что армия с таким командным составом оказалась плохо подготовленной к боям, а то, что такие люди еще как-то ухитрялись держать армию на довольно высоком уровне.
"АКАДЕМИКИ"
Полковое начальство надеялось, что наш учебный эскадрон, сплошь состоящий из ребят со средним и высшим образованием, станет образцовым во всех отношениях. Но оно совершило грубую ошибку. Эскадрон превратился в неслыханное доселе в армии сборище сачков. Сачковать - значит уклоняться от боевой и политической учебы, работы или наряда, причем успешно. Сачок - тот, кто регулярно сачкует. Сачки существовали и существуют во всех армиях мира. Существовали они в нашей Красной Армии и до этого. Существовали в умеренных количествах, достаточных для армейского юмора и не нарушающих нормального течения армейской жизни. Но такого количества сачков и таких изощренных методов сачкования, какие обнаружили "академики", история человечества еще не знала. Малограмотное полковое начальство, привыкшее иметь дело с примитивными сачками, пришло в состояние полной растерянности. Сверхопытный старшина эскадрона порою не мог наскрести пятнадцать человек для очередного наряда из сотни с лишним рядовых.
Сачковали за счет художественной самодеятельности, отдельных поручений начальства, болезней, блата... "Академики" оказались все прирожденными плясунами, певцами, музыкантами, художниками, хотя на поверку лишь немногие из них умели мало-мальски терпимо орать старые народные песни, пиликать на баяне и рисовать кривые неровные буквы на лозунгах. Если кого-то из них политрук посылал за почтой, на что требовался от силы час, посыльный исчезал по крайней мере на четыре часа. Его находили где-нибудь спящим за печкой. К обеду он являлся сам. И конечно, раньше всех. Блат "академики" умели заводить так, что видавшие виды старослужащие блатари только посвистывали от зависти. Они помогали политрукам готовить доклады и политинформации. Давали адресочки в Москве едущим в отпуск командирам. Получали из дому посылки и подкупали сержантов и старшин пряниками и конфетками, а офицеров - копченой колбасой. В отношении болезней они развернули такую активность, что в санчасти пришлось удвоить число коек. Они ухитрялись повышать себе температуру за сорок, терять голос, заводить понос неслыханной силы, натирать фантастические кровавые мозоли, вызывать чирьи, воспаление аппендицита, грыжу, дрожь в конечностях, желтуху и болезни, которым никто не знал названия. Командир полка хватался за голову и кричал на весь штаб, что его отдадут под трибунал из-за этих симулянтов.
Вторая напасть, обрушившаяся на полк в связи с прибытием "академиков", была вечно голодные доходяги, штурмующие столовую, подъедающие объедки и тянущие все съедобное, что подвернется под руку. Пока командиры не запомнили лица молодых бойцов, в столовой каждый день обнаруживалась недостача нескольких десятков порций. Никакие наказания не могли отвадить доходяг от такого "шакальства". Они как тени бродили в районе столовой. Глаза их лихорадочно горели. Повара, рабочие по кухне, дежурные натыкались на них в самых неожиданных местах.
Условия службы были настолько тяжелыми, что даже я, с детства привыкший к жизненным невзгодам, не устоял. Сначала я решил во что бы то ни стало простудиться и попасть в санитарную часть (полковую больницу), чтобы несколько дней отлежаться и отоспаться. Я ночью выходил раздетым на улицу, снимал сапоги и босиком подолгу стоял на снегу. Но заболеть почему-то так и не смог. Потом я напился ледяной воды и потерял голос. В это время ребят с голосом и слухом отбирали в полковой хор. Их освобождали от нарядов. Мой приятель уговорил меня записаться в этот хор. Несколько дней, пока я хрипел, я посещал занятия хора. Мой приятель уверял руководителя хора, будто я буду петь, как Шаляпин, когда мое горло выздоровеет. Но, увы, когда голос ко мне вернулся, выяснилось, что до Шаляпина мне было далеко. И меня с позором выгнали из хора. С тех пор я больше не предпринимал никаких попыток сачковать.
БУНТ
Почти все время мы проводили на открытом воздухе. Даже политзанятия проводились на улице. Выматывались мы до полного изнеможения. Еды не хватало. Да и еда была скверная. Однажды нам дали совершенно несъедобный суп. Какую-то вонючую и грязную воду. Мы не стали его есть и вылили обратно в кастрюлю. По армейским законам это означало бунт. Но мы дошли до предела и не думали о последствиях. Едва успели мы это сделать, как перед столом вырос "особняк" - начальник Особого отдела полка. Мы встали. Он спросил, в чем дело. Все молча уставились на меня. Я объяснил, в чем дело. Он приказал снова разлить суп по мискам и есть, а мне приказал идти с ним. Мы пришли в его кабинет в штабе полка. Начался длинный разговор. Он напомнил мне о скандале в эшелоне. Сказал, что меня придется передать в военный трибунал. Потом он разделся до пояса, показал шрамы якобы от сабельных ударов басмачей и других врагов советского строя, которые он якобы получил, завоевывая новую счастливую жизнь для таких, как я. Я был почему-то совершенно спокоен. И впоследствии в самые скверные минуты жизни мною всегда овладевало удивительное спокойствие, даже умиротворение. Наконец, решив, что он меня доконал полностью, "особняк" несколько сбавил угрозы наказания. Он учел мое "пролетарское" происхождение и хорошее начало моей службы и предложил такое решение. Меня будут каждый день взвешивать. Если я через неделю похудею хотя бы на один грамм, мне удвоят порцию питания. А если я прибавлю в весе, то пойду под трибунал. Всю неделю я не ел почти ничего. И, несмотря на это, не похудел, а даже прибавил в весе. За это время "особняк" от своих осведомителей узнал, что зачинщиком бунта был не я. Под суд меня не отдали. Но пять суток ареста я получил. Правда, условно: я должен был их отсидеть в случае какого-либо нового нарушения дисциплины. Но я, наоборот, получил подряд несколько благодарностей. И то наказание с меня сняли.
