Альберт Шпеер - Воспоминания
После ужина общество направлялось в гостиную, служившую в остальном для официальных приемов. Рассаживались в покойные кресла, Гитлер расстегивал пуговицы своего френча, протягивал ноги. Свет медленно гаснул. В это время через заднюю дверь в комнату впускалась наиболее близкая прислуга, в том числе и женская, а также личная охрана. Начинался первый художественный фильм. Как и на Оберзальцберге, мы просиживали в молчании три-четыре часа, а когда около часа ночи просмотр заканчивался, мы подымались утомленные, с затекшими телами. Только Гитлер выглядел все еще бодрым, разглагольствовал об актерских удачах, восхищался игрой своих особо любимых актеров, а затем переходил и к новым темам. В соседней, меньшей комнате, беседа еще как-то тянулась за пивом, вином, бутербродами, пока часа в два ночи Гитлер не прощался со всеми. Нередко меня посещала мысль, что круг этих столь посредственных людей собирается точно в тех же самых стенах, где некогда вел свои беседы с знакомыми, друзьями и политическими деятелями Бисмарк.
Я несколько раз предлагал, чтобы хоть как-то развеять скуку этих вечеров, пригласить какого-нибудь знаменитого пианиста или ученого. К моему удивлению, Гитлер отвечал уклончиво: «Люди искусства совсем не столь охотно последовали бы приглашению, как они в этом заверяют». Конечно, многие из них восприняли бы такое приглашение как награду. Повидимому, Гитлер не хотел нарушить скучноватое и туповатое, но привычное и им любимое завершение своего рабочего дня. Я часто замечал, что Гитлер чувствовал себя скованным в общении с людьми, превосходящими его как профессионалы в своей области. От случая к случаю он принимал их, но только в атмосфере официальной аудиенции. Может, этим отчасти объяснялось, что он поручил мне, еще совсем молодому архитектору столь ответственные проекты. По отношению ко мне он не испытывал этого комплекса неполноценности.
В первые годы после 1933 г. адъютант мог приглашать дам, в основном из мира кино и по выбору Геббельса. Но вообщем допускались только замужние и чаще — в сопровождении мужей. Гитлер следил за соблюдением этого правила, чтобы пресечь всякого рода слухи, которые могли бы повредить выработанному Геббельсом имиджу фюрера, ведущего добродетельный образ жизни. По отношению к этим дамам Гитлер вес себя, как выпускник школы танцев на выпускном балу. И в этом прогладывалась несколько робкая старательность; как бы ни допустить какой промах, как бы не обойти кого комплиментом, не забыть по-австрийски галантно поцеловать ручки при встрече и прощании. После ухода дам он еще недолго сидел в своем узком кругу, делясь растроганными впечатлениями о них, и больше — от их фигур, чем от их очарования или ума — и немножно, как школьник, навсегда уверовавший в недостижимость своих желаний. Гитлера влекло к высоким полноватым женщинам. Ева Браун, скорее невысокая и с изящной фигуркой, отнюдь не отвечала его идеалу.
Если память мне не изменяет, где-то году в 1935, с такими приемами, без всяких видимых причин, было раз и навсегда покончено. Почему — мне это так и осталось неизвестным. Может быть, сыграла свою роль какая-то сплетня или еще что-то. Во всяком случае, Гитлер однажды резко объявил, что впредь дамы допускаться не будут, а он отныне ограничится комплиментами кинозвездам на ежевечернем экране.
Лишь много позднее, году в 1939, Еве Браун была отведена спальная комната в Берлинской квартире, непосредственно примыкающая к его спальне, с окнами на узкий дворик. Здесь она вела еще более замкнутый, чем на Оберзальцберге, образ жизни, незаметно прокрадывалась через запасной вход и боковую лестницу наверх; она никогда не спускалась в помещения нижнего этажа, даже если там собирались старые знакомые, и очень радовалась, если я, часами, ожидая беседы с Гитлером, мог составить ей общество.
Если не считать оперетт, в театры Гитлер ходил редко. Но он не мог пропустить новую постановку уже ставших классическими «Летучей мыши» или «Веселой вдовы». Я не ошибусь, если скажу, что «Летучую мышь» мы с ним в разных городах Германии слушали не менее пяти-шести раз. Для ее новых роскошных постановок он обычно выуживал немалые средства из бормановской шкатулки.
Кроме того, ему доставляло удовольствие «легкое искусство», несколько раз бывал он в берлинском варьете «Зимний сад». И если бы не опасался ненужных разговоров, ходил бы туда почаще. Бывало, что он отправлял в варьете своего домоправителя с тем, чтобы поздно вечером, следя по программе, выслушать подробный рассказ о представлении. Хаживал он и в театр «Метрополь», где давались оперетты-ревю с обнаженными «нимфами» и совершенно никчемным содержанием.
Ежегодно он был гостем Байрейтских фестивалей и не пропускал там ни одного премьерного спектакля. Мне, полному профану в музыке, казалось, что в беседах с госпожой Винфред Вагнер он обнаруживал изрядное понимание музыкальных тонкостей. Но больше его все же захватвывала постановочная сторона.
За этими пределами, однако, он посещал оперу крайне редко, а позднее его интерес к театру заметно понизился. Даже его любовь к музыке Брукнера была все же скорее поверхностной. Хотя перед каждой его речью «о культуре» на партийных съездах в Нюрнберге и проигрывался отрывок из брукнеровской симфонии. В остальном же он проявлял заботу только о том, чтобы в соборе св. Флориана не угасал огонь дела всей жизни композитора. Для общественного же мнения он старался поддерживать видимость своей очень насыщенной культурной жизни.
Совершенно не ясным для меня так и осталось, насколько и в каком объеме Гитлер интересовался художественной литературой. Обыкновенно он рассуждал о военно-научных произведениях, о флотских календарях или о книгах по архитектуре, которые он с большим интересом изучал по ночам. Ни о чем другом я от него не слыхивал.
Я по натуре своей был трудягой и не мог поначалу понять расточительство Гитлером рабочего времени. Я еще мог понять, что Гитлер заканчивал свой рабочий день скучным и пустым времяпрепровождением. Но эти примерно шесть часов представлялись мне непозволительно долгими, тогда как его собственно рабочий день — довольно кратким. Когда же, — спрашивал я себя, — он работает? Ведь времени-то оставалось совсем немного. Вставал он поближе к полудню, проводил одно-два совещания, но начиная с обеденного времени, он более или менее просто расточал время вплоть до раннего вечера. (1) Редкие назначенные на вторую половину дня официальные встречи постоянно оказывались под угрозой из-за его любви к строительным проектам. Его адъютанты часто просили меня: «Пожалуйста, не показывайте ему сегодня Ваши планы и чертежи». Принесенные с собой рулоны упрятывались у входа в помещении телефонного узла. На вопросы Гитлера я давал уклончивые ответы. Иногда он раскрывал эти хитрости и сам отправлялся искать мои бумаги в передней или в гардеробе.
В народном представлении Гитлер был фюрером, который денно и нощно печется об общем благе. Человеку, знакомому со стилем работы импульсивных художественных натур, бессистемное распределение Гитлером своего порядка дня, напомнило бы богемный стиль жизни. Насколько я мог наблюдать, иногда в нем на протяжении недель, заполненных какими-нибудь пустяшными делами, шло вынашивание какой-либо проблемы, чтобы затем, по «внезапному озарению», придти к ее окончательному, в течение нескольких очень напряженных рабочих дней, оформлению. Его застольное общение служило ему, возможно, средством опробывать в почти игровой форме новые мысли, попытаться подойти к ним с различных сторон, обкатать их перед невзыскательной аудиторией и довести до окончательного вида. Приняв какое-то решение, он снова впадал в свое ничегонеделание.
Глава 10
Империя сбрасывает оковы
У Гитлера я бывал обычно раза два в неделю, по вечерам. Где-то около полуночи, после окончания последнего кинофильма, он нередко требовал листы с моими эскизами и погружался в их детальнейшее обсуждение, затягивавшееся до двух — трех часов утра. Остальные гости удалялись пропустить бокал вина или расходились по домам, зная по опыту, что с Гитлером сегодня вряд ли еще удастся переговорить.
Гитлера прямо-таки завораживал наш макет города, установленный в бывших выставочных залах Академии искусств. Он даже приказал проложить прямую удобную дорожку между Рейхсканцелярией и нашим зданием, для чего понадобилось пробить двери в стенах, разделявших сады нескольких министерств. Бывало он прихватывал с собой в нашу мастерскую и небольшую компанию, отужинавшую у него. Вооружившись карманными фонариками и связкой ключей, мы пускались в путь. Лучи фонарей выхватывали из темноты макеты. Я мог вообще воздерживаться от каких-либо пояснений, потому что Гитлер с сияющими глазами сам рассказывал сопровождавшим его о каждой детали.
