Любовь Воробьёва - Прибалтика на разломах международного соперничества. От нашествия крестоносцев до Тартуского мира 1920 г.
В этот трудный для властей период на сцену снова выступил ландрат Сивере. Разъезжая без устали из деревни в деревню и неутомимо толкуя смысл нового положения, он успокоил крестьян и показал центральному правительству всю «неуместность строгих мер против возникших недоразумений». Примечательно, что, как только крестьяне Венденского уезда, где вёл разъяснительную работу Сивере, поняли, что регулирование повинностей и вакенбухи исходят действительно от Государя, а не от немецких помещиков, которым они не доверяли, почва для конфликта сразу исчезла. Сам факт распространения на эстонцев и латышей имперской власти воспринимался ими как перспектива освобождения из-под ненавистного немецкого владычества и мирил их с обременительными повинностями, которые до этого являлись причиной волнений. То есть налицо была тяга к «обрусению» в екатерининском понимании: к верховенству государственных начал над правовой гегемонии немецкого меньшинства. По свидетельству председателя вольмарской ревизионной комиссии, везде и все крестьяне говорили одно: пусть нам будет хуже, но по воле государя. В подтверждение искренности таких заявлений вольмарскии председатель комиссии приводит следующий случай: когда помещик Лилиенфельд из гуманных соображений предложил крестьянам более выгодный, чем зафиксированный в вакенбухах, контракт, те отказались, заявив, что хотят исполнить волю Государя, даже если бы их положение стало хуже нынешнего. Такой ответ, по-видимому, растрогал председателя ревизионной комиссии. В своём донесении начальству в Петербург он, несмотря на крестьянские волнения, писал: «Народ вообще разумен и добр, но угнетён…»{129}
Следует сказать, что благородное, деятельное и бескомпромиссное заступничество за угнетённых крестьян со стороны высокопоставленных представителей прибалтийско-немецкого дворянства было по достоинству оценено Александром I. В случае с Сиверсом император отменил распоряжение тогдашнего генерал-губернатора графа Буксгевдена об отстранении Сиверса от должности главного церковного старосты, отдал ему в аренду одно из курляндских казённых имений, пожаловал кавалером св. Анны 1-й степени и назначил курляндским гражданским губернатором. Этот поток монаршей милости, излившийся на Сиверса, произвёл сильное впечатление в прибалтийских губерниях и затронул чувствительную струну в душах честолюбивых немецких рыцарей. С тех пор, как свидетельствует в своих записках граф Меллин, нередко случалось, что записные угнетатели крестьян и «ретрограды» притворялись либеральными друзьями крестьян, лишь бы только получить орден.
То, при каких обстоятельствах умер Сиверс, характеризует его так же, как и прожитая жизнь. По свидетельству современников, это был человек необыкновенно пылкий, резкий в выражениях, неспособный смущаться препятствиями, но вместе с тем человек вполне честный, отъявленный враг всякой «фальши» и «рассчитанного двумыслия», не стеснявшийся при всех говорить в глаза правду. Вспыльчивость соединялась в нём с благородством души. Так вот, как рассказывает в своей книге граф Меллин{130}, во время ревизии в одной из губерний Сиверс вскрыл значительные злоупотребления. Виновные, видя совершенную невозможность подкупить Сиверса, подсыпали ему яду. Хотя своевременно принятые меры предупредили скоропостижную смерть, Сиверс так и не смог вполне оправиться от отравления и умер 25 декабря 1823 г., на 77-м году жизни.
Соратник Сиверса граф Меллин, своим заступничеством за крестьян возбудивший против себя ненависть «ретроградной» партии, также пользовался поддержкой и благоволением императора. В 1814 г. он был, по высочайшему повелению, назначен членом рижского отделения лифляндского комитета по крестьянским делам. Защищая дело крестьян, он снова показал себя как земский, а не дворянский советник. Например, в вопросе по развёрстке взносов при постройке церквей он настаивал, чтобы крестьяне занимались лишь подвозкой материалов, а в вопросе об издержках по снаряжению рекрутов он требовал, чтобы все расходы падали прямо на дворянство, а не на крестьян, несущих личную воинскую повинность. Реакция представителей дворянского сословия не заставила себя ждать. Меллин был объявлен врагом дворянства и изменником корпорационных привилегий. Ландтаг 1815 г. резко обвинил Меллина в том, что он вместо защиты дворянских прав хочет обременить лишь дворянство новыми расходами. В результате неравной борьбы Меллин был вынужден отказаться от должности ландрата, которую занимал в течение 21 года, а также от должности члена крестьянского комитета. Хотя Александр I не вмешивался во внутренние дела прибалтийского дворянства, своё отношение к произошедшему он всё-таки выразил, наградив Меллина за оказанные услуги Прибалтийскому краю табакеркою и пенсией в 1000 рублей в год. Кроме того, он оставил должность дворянского члена в крестьянском комитете, которую занимал Меллин, вакантною, не утвердив кандидатуры, предложенные из стана противников Меллина и приверженцев исторического права{131}.
По воле Государя в мае 1805 г. на должность председателя рижской ревизионной комиссии был назначен действительный статский советник Александр Иванович Арсеньев. Он нисколько не уступал просвещённым и честным представителям немецкого дворянства в ревностном исполнении служебного долга и имеет не меньшие заслуги в деле облегчения положения прибалтийских крестьян. Если Сиверс и Меллин способствовали подготовке и принятию Крестьянского положения 1804 г., то Арсеньев внёс значительный вклад в его реализацию и усовершенствование.
При вступлении в должность Арсеньев узнал, что его предшественник генерал-майор Веригин при раздаче вакенбухов едва не был убит крестьянами и спасся только благодаря быстрому прибытию военной команды. Заподозрив, что такое ожесточение кроется в несовершенстве самих вакенбухов, составленных по шведской таксе, он во всех подробностях изучил шведскую таксационную систему (поземельную и податную). В результате он пришёл к выводу, что многие ссылки на шведское законодательство неверны и что многие принципиально важные постановления шведского правительства или совершенно забыты, или преднамеренно скрыты. В своём донесении в Петербург министру внутренних дел графу Кочубею Арсеньев сообщил, что комитет, разрабатывавший лифляндское крестьянское положение, упустил из виду целую страницу шведского законодательства, благоприятную для крестьян. «Если держаться шведской таксы, — заключил Арсеньев, — то следует держаться её во всей её силе».
Затем Арсеньев совершил поездку по деревням Лифляндии. Свои наблюдения он изложил в докладных записках министру внутренних дел графу Кочубею. Эти записки являются ценнейшим свидетельством тогдашней жизни эстонских и латышских крестьян в Лифляндии.
Прежде всего, Арсеньева удивила малочисленность сельского населения при огромности поместий. На 20–30 тысячах десятин едва насчитывалось 500–600 душ. При этом пропорция между взрослыми и малолетними (т.е. между взрослыми или тягловыми рабочими, с одной стороны, и нетягловыми, с другой) отличалась от таковой в России. Так, в России тягловые рабочие составляли 2/5 всего населения, а у добрых помещиков, у однодворцев и во многих казённых селениях — даже 1/2, что указывало на высокую рождаемость и как следствие этого большое число малолетних. В Лифляндии же число тягловых превышало число малолетних и иногда доходило до 3/5 населения. Такое положение дел Арсеньев объясняет коренным притеснением, мешающим народу умножаться при таком множестве земли и способов к пропитанию.
В связи с этим Арсеньев особо указывал на бедственное состояние батраков, погружённых, как он писал Кочубею, в глубину нищеты, да ещё нищеты страдательной, измученной работами. Зато, не редкость, продолжает Арсеньев, увидеть девку лет семидесяти и седых холостяков, ибо «народ распложается по мере безопасности пропитания детей, а здесь есть нечего и народ принуждён монашествовать».
Донесения аналогичного содержания направлял Кочубею и Сиверс. Вот его слова: «Главнейшую причину малолюдства в Лифляндской губернии должно приписать бедному состоянию батраков, которые век свой, с жёнами и детьми, голод терпели и в нужде страдали, хотя они все работы как на помещика, так и на хозяина (т.е. крестьянина-дворохозяина) отправляли. Голод и нужда принуждали их бежать в соседние губернии, и оттого Курляндская, Литовская и Псковские губернии наполнены лифляндскими крестьянами, даже и в Швецию многие бежали, на лодках переплавляясь через море. Теперь значительно улучшилось состояние крестьян-хозяев, но бесконечно ухудшилась горькая участь батраков»{132}.
В 1806 г., когда в рижской ревизионной комиссии председательствовал Арсеньев, в Лифляндской губернии насчитывалось не более двадцати пяти тысяч крестьян-хозяев, а число батраков доходило до трёхсот тысяч человек. В своих многочисленных докладах министру Арсеньев ходатайствовал, чтобы правительство, улучшив быт лифляндских крестьян-хозяев, не медлило с улучшением быта и крестьян-батраков.
