Коллектив авторов - Регион в истории империи. Исторические эссе о Сибири
71 Мартынова Е.П. Демографические процессы у сосьвинских манси в конце XVIII–XX вв. // Тезисы докладов научной конференции памяти Н.М. Ядринцева. Омск, 1992. С. 10-11.
72 Томилов Н.А. Тюркоязычное население… С. 46, 142,148.
73 Бахрушин С.В. Сибирские служилые татары в XVII в. // Бахрушин С.В. Научные труды. М., 1955. T. III. Ч. 2. С. 175.
74 Уманский А.П. Указ. соч. С. 61–62.
75 Потапов Л.Н. Алтайские телесы в этническом отношении // Проблемы происхождения и этнической истории тюркских народов Сибири. Томск, 1987. С. 62.
76 Окладников А.П. Очерки из истории западных бурят-монголов. Л., 1937. С. 135–137.
77 Андреев Ч.Г. Формирование многонационального населения Забайкалья в 1897–1914 гг. // Исторический опыт социально-демографического развития Сибири. Новосибирск, 1989. Вып. I. С. 123.
78 Бестужев Н.А. Гусиное озеро // Декабристы о Бурятии. Улан-Удэ, 1975. С. 132.
79 Розов Н.С. Материалы по краниологии чулымцев и селькупов // Антропологический сборник. М., 1976. Вып. I. С. 343.
80 Абдыкалыков А. Енисейские киргизы в XVII веке. Фрунзе, 1968. С. 65–105; Бахрушин С.В. Енисейские киргизы в XVII в. // Бахрушин С.В. Научные труды. М., 1955. T. III. Ч. 2. С. 197.
81 Тайсян Ч., Шомаев А.А., Скобелев С.Г. Енисейские кыргызы в Восточной Азии // Проблемы культурогенеза и культурное наследие. СПб., 1993. Ч. III. С. 63–71.
82 Долгих Б. О. Очерки по этнической истории ненцев и энцев. М., 1970. С. 142–143.
83 Долгих Б. О. Родовой и племенной состав… С. 97.
84 Латкин Н.В. Енисейская губерния: Ее прошлое и настоящее. СПб., 1892. С. 449.
85 Бахрушин С.В. Остяцкие и вогульские княжества… С. 95–96.
86 Томилов Н.А. Тюркоязычное население… С. 180.
87 Емельянов Н.Ф. Указ. соч. С. 99–105.
88 Кышпанаков В.А. Указ. соч. С. 53.
89 На самом же деле императорский титул многими монархами Европы признавался лишь лично за Петром I. Поэтому наследникам Петра пришлось приложить немало усилий, чтобы закрепить его за российскими самодержцами. Окончательно это было сделано при Анне Иоанновне и, строго говоря, только с этого времени Россию можно считать абсолютно состоявшейся империей.
90 Павлов П.Н. К вопросу о пользовании охотничьими угодьями в Сибири в XVII в. // Из истории Сибири. Красноярск, 1970. Вып. 2. С. 10.
91 Русская историческая библиотека, издаваемая Археографическою комиссиею. СПб., 1875. T. II. № 183.
92 Ватин В.А. Минусинский край в XVIII в.: Этюд по истории Сибири. Минусинск, 1913. С. 95.
Юлия Ульянникова
Чужие среди чужих, чужие среди своих: Русско-японская война и эвакуация Сахалинской каторги в контексте имперской политики на Дальнем Востоке
Когда Россия вступила в войну с Японией зимой 1904 года, и имперское правительство, и российское общественное мнение были настроены на быструю победу. Однако за год войны русским войскам не удалось выиграть ни одной крупной битвы. Более того, в мае 1905 года в Цусимском сражении был потерян практически весь российский флот. Хотя уже летом 1905 года положение сил на Маньчжурском фронте существенно изменилось в пользу России, ее представитель на мирной конференции в Портсмуте С.Ю. Витте жаловался, что российское военное командование не приложило никаких усилий к тому, чтобы превратить военное преимущество в дипломатическое. В своих воспоминаниях Витте со свойственной ему экспрессивностью писал: «Я не возбуждал вопроса о перемирии, приступив к мирным переговорам, для того чтобы не связывать главнокомандующего. Он знал же, что мирные переговоры идут! Ну что же, оказал ли он мне силою какое бы то ни было содействие?! – Ни малейшего!»1
Японская сторона, напротив, с успехом использовала сложившуюся ситуацию. В то время когда русская делегация во главе с Витте только собиралась отправиться на мирную конференцию, японский десант высадился на слабоукрепленном острове Сахалин, 7 июля на юге и 24 июля на севере2. После недолгого сопротивления командующий российскими войсками на Сахалине генерал М.Н. Ляпунов сдался, после чего 30 июля японское военное командование объявило об установлении своей власти на всем Сахалине и в начале августа приступило к эвакуации русского населения острова, чтобы тем самым упрочить свою дипломатическую позицию на мирных переговорах.
В том, что Сахалин был захвачен так скоро и при минимальном сопротивлении, не было ничего удивительного. При подготовке к войне российское военное командование не приложило особых усилий к тому, чтобы укрепить остров, который с 1869 года использовался империей как каторжная колония. К моменту высадки японского десанта фортификационные сооружения здесь стояли недостроенными, а Сахалинский гарнизон насчитывал не более 3100 человек. Примерно такое же число составляли так называемые дружинники, освобожденные каторжные и ссыльнопоселенцы, которые в обмен на службу в армии получили льготы при отбывании наказания3. Таким образом, японскому десанту, насчитывавшему 14 000 человек, противостояли плохо обученные и малодисциплинированные русские войска числом 65004. В результате к концу июля, по японским источникам, на Сахалине в плену оказалось 4432 человека, причем 3271 из них сдались с Ляпуновым5.
Вопрос о причинах неудачной обороны Сахалина не раз рассматривался в российской и зарубежной историографии. Однако нежелание и неумение российского военного командования сначала укрепить остров, а потом и защищать его рассматривается в этих работах с точки зрения военных промахов и личных качеств командующего состава, в частности генерала Ляпунова6. В своей статье Мари Севела подытожила господствующее в историографии мнение, в соответствии с которым потеря Сахалина представляет собой критический пример «разложения российского военного аппарата на всех уровнях» (multidimensional decomposition of Russia's military apparatus)7.
Данная точка зрения правомерна, но ограниченна. Бесспорно, Русско-японская война доказала полную некомпетентность российского военного командования, но эта некомпетентность отражала не только кризис армии, но и кризис империи, разрываемой на части неразрешимыми противоречиями. В этом отношении потерю Сахалина следует рассматривать не только как неудачную военную операцию в «театре второстепенных военных действий», но и как эпизод, иллюстрирующий противоречия имперской политики на Дальнем Востоке. Иными словами, потеря Сахалина стала логическим следствием незавершившейся интеграции острова в состав империи, а последовавшая эвакуация его населения с наглядностью продемонстрировала, что сахалинцы являлись не только чужими среди чужих на оккупированном японцами острове, но и чужими среди своих в Российской империи.
Успешной интеграции острова в состав империи препятствовало несколько факторов. Во-первых, к началу XX века цели и мотивы имперской экспансии на Дальнем Востоке оставались неопределенными. Ни в центральном правительстве, ни в общественном сознании не существовало четкого понимания значения колониальных территорий для империи, а главное – не было согласия по поводу того, нужны ли они России вообще, что не могло не сказаться на эффективности обороны Сахалина. Во-вторых, ключевую роль в отчуждении Сахалина и его жителей от империи сыграл тот факт, что вплоть до 1905 года остров продолжал оставаться местом каторги и ссылки, что способствовало формированию противоречивого образа Сахалина в имперском сознании. Одним остров виделся как процветающая колония, где практическими (а не оторванными от жизни теоретическими) методами достигалась двойная цивилизаторская миссия: обрусение колониальной окраины и исправление преступников. Для других многоэтничное, многоконфессиональное и люмпенизированное население Сахалина представляло материал, непригодный для высоких целей «колонизации». Разрешить это противоречие к началу XX века не удалось, и отношение к сахалинцам оставалось двойственным; они еще не стали «своими», хотя не были и совершенно «чужими». Это двойственное отношение в полной мере проявилось во время эвакуации сахалинских жителей в августе 1905 года.
Фактическая сторона эвакуации Сахалина достаточно подробно освещена в работах как российских, так и японских исследователей8. Однако в этих работах не уделяется внимание имперской составляющей проблемы эвакуации и противоречивости действий как японского, так и российского командования. Для японского военного командования мирное население Сахалина представляло собой одновременно элемент этнически чуждый, препятствовавший успешной интеграции острова в состав моноэтнической империи, и элемент социально опасный, грозивший дестабилизировать ситуацию на оккупированном острове. Хотя японское командование приложило немало усилий к тому, чтобы четко отграничить «мирных жителей» от «каторжных», удавалось это не всегда, что приводило к плачевным последствиям. Но и на материке России сахалинцы воспринимались одновременно и как вредный «преступный элемент», и как мирное население, пострадавшее в ходе военных действий. С российской стороны хаотичность эвакуации во многом можно объяснить этим двойственным отношением, когда власти не могли суверенностью сказать, с кем они имеют дело – со «своими», с «чужими» или с теми и другими одновременно.
