Валентина Брио - Поэзия и поэтика города: Wilno — װילנע — Vilnius
Двойственность образа еврейского Вильно видна и в позиции отталкивания-притяжения со своим великим «двойником»: галутный Иерусалим — некий суррогат, но, с другой стороны, он ведь — галутный Иерусалим, и в этом отчетливо чувствуется желание сохранить память и любовь, историю.
Так же можно объяснить и метания лирического героя. Его желание уйти из города и такая реалия, как железная дорога, приобретает символический оттенок — «рельсы, разделяющие сердце этого города», где соплеменники кажутся рабами: галут подавил их, лишь за пределами его — свобода. Здесь же перечисляются и противопоставляются Вильно другие страны, привлекательные красотой и богатством: Франция, Германия, Италия, Греция. Но в конце концов оказывается, что уйти от этого города нельзя — как невозможно убежать от самого себя. Пусть Вильно видится «большой гостиницей», «захолустьем» и даже чужбиной, все же главные ценности его, несмотря ни на что, сохраняются. Это ностальгический запах субботней рыбы, талит в окне синагоги; наконец, здесь даже «еврейский портной напевает мелодии молитв Йом-Кипура, а швейная машинка аккомпанирует ему» (11). Такие впечатления врачуют душу и превращают чужое пространство в родное, заставляют воскликнуть:
не найдешь лучше, не беги отсюда!
поднимаешь глаза к высоким звездам, а счастье у тебя под ногами, —
вызывают желание остаться здесь, где и в галуте сохраняется истинный дух и образ жизни народа, прочные устои, слиться с ними, построить здесь свой дом. Передается это и чрезвычайно характерным для поэмы параллелизмом образов. При этом высокое духовное — Тора, звезды в небе — остается неизменным, а низший уровень — физического существования — изменчив: это и рабство, но и возможность счастья. При этом земное счастье обеспечивается не в последнюю очередь как раз духовностью — ведь в традиционном образе жизни евреев осуществляется религиозное установление освящать (путем выполнения ряда специальных предписаний) каждодневную жизнь в ее бытовых проявлениях. Шнеур это понимал и сумел тонко передать, что и определило высокую оценку Клаузнера: «Ни один еврейский поэт не описал… столь полно целый богатый мир. Никто не разглядел смешение старого и нового в „литовском Иерусалиме“ так, как увидел его Шнеур»[303]. Еврейская Вильна у Шнеура — сложность и противоречивость самой еврейской судьбы.
В заключительной, шестой главе Шнеур словно подводит итог противоречивым чувствам и размышлениям, вылившимся в эту поэму. Перед взором поэта теперь военные и послевоенные картины, и облик города в образе матери, почтенной бабушки из начальных строк поэмы, теперь иной:
Чем утешить тебя, старушка мать, попранная, бедная, скорбящая?
Кто изорвал твой передник, кто растрепал твои волосы, милая?
И образность, и характер интонации естественно ведут к топосу разрушенного Иерусалима:
Разделила ты славу Иерусалима, раздели и судьбу его.
Образ «Вильны-бабушки» у Шнеура определенно тонкой связью соединен с образами «Плача» Иеремии. Впитала поэма также силу и энергию выразительности уже упоминавшихся кинот, плачей о разрушенном Иерусалиме, поэтически развивающих мотивы Иеремии. В их поэтике лейтмотивное развитие темы, многообразие рифмовок и варьирование однокоренных словосочетаний близко Шнеуру, знатоку Писания и его традиционных интерпретаций.
По всей вероятности, чепец, упавший (сорванный) с головы «старушки-Вильны», образно соотносится с короной (венцом), упавшей с головы Иерусалима, Иудеи, — этот мотив, символизирующий утрату величия, встречается опять же у Иеремии (например, Иер., 5:16) и характерен для кинот[304]. Растрепанные волосы пожилой женщины — устойчивая метафора разоренного дома, разрушения всего уклада еврейской жизни. В Первую мировую войну на долю виленских евреев выпали особенно тяжкие испытания, связанные вдобавок и с выселениями, которые осуществлялись властями Российской империи из прифронтовой полосы[305].
Образ Вильно проецируется на всегда живой перед духовным взором еврейского писателя Иерусалим — разрушенный, но осененный пророчеством о восстановлении былого могущества. Автор обращается к городу (как и вначале, в пространстве дома) со словами утешения и надежды, со словами молитвы и благословения, повторяя слова пророка Исайи, обращенные к Иерусалиму (Ис., 40:1, дословно)[306] (цитируется с купюрами):
Утешайте, утешайте, народ мой, и ты, город-мать, утешься!
Надень новый чепец, накрахмаленный передник,
Одежду добродетельной жены… Испеки праздничные лакомства…
…Смотри, возвращаются сыновья и внуки…
… И вознесут молитву…
…И в ней зазвучат твои новые надежды…
Поэма Шнеура символически заканчивается утренней молитвой во всех синагогах Вильны, молитвой, исполненной надежды, переносящей город в духовное пространство Храма, который, в соответствии с еврейскими молитвами, будет отстроен.
События начала века, Первой мировой войны, обратили взор поэта к этому городу, стоящему на перекрестке Европы и на перекрестке еврейской истории. Чуткий к истории Шнеур создал памятник Вильно уходящему.
К теме этого города поэт возвращался снова. В упоминавшемся выше издательстве «а-Сефер» Шнеур выпустил и четыре собственные книги, среди которых сам он придавал особое значение изданию поэмы «Вильна»[307] с литографиями Германа Штрука, о чем упомянул даже в автобиографии[308].
Живописец и график Герман Штрук (1876–1944) попал в Вильно как военнослужащий германской армии в 1914 году. Здесь он вошел в контакт с восточноевропейскими евреями, и эти новые впечатления его взволновали и вдохновили. Позднее он создал цикл «Зарисовки Литвы, Белоруссии и Курляндии» (1916 г.). В особенности Штрук прославился как график[309]. Излюбленными его жанрами были портрет (среди его знаменитых персонажей — Герцль, Эйнштейн, Фрейд), пейзаж и городской пейзаж (в том числе и Эрец Исраэль, где он побывал в 1903 г., а в 1923-м поселился). Эти жанры, темы и особенности манеры можно видеть и в работах, посвященных Вильно. Художник любил тихие, провинциальные по духу и настроению городские уголки (он находил их даже в Берлине), а Вильно как раз и дарил такие виды в изобилии, особенно в старинных переулках и двориках еврейских кварталов. Рисунок Еврейской улицы в Вильно прекрасно воссоздает ее неповторимую ауру, он стал классикой и тиражируется до сих пор. В портретах Штрука запечатлены типы литваков (как называют литовских евреев): Виленского Гаона — воплощение мудрости, духовной силы и скромности; «парнаса» (главы общины), девушки, юноши с глубокими и грустными глазами, старика, погруженного в книгу, — людей, которыми создавалась духовная атмосфера города. Общие виды живописных частей города становятся своеобразным обрамлением главного содержания, как и в поэме Шнеура, а удивительные деревья, полные жизни и какой-то человеческой боли, вносят тревожную ноту, также глубоко созвучную настроениям поэмы.
Шнеур и Штрук создавали свои произведения независимо друг от друга, однако их создания оказались близки друг другу до такой степени, что трудно поверить в то, что литографии не являются иллюстрациями к поэме, настолько естественно они вместе воссоздают духовный и архитектурный облик еврейского Вильно.
В 1928 г. Шнеур вновь побывал в Вильно, а в 1929 г. написал предисловие к оригинальному циклу фотографий М. Воробейчика, изданному малоформатным альбомом под названием «Еврейская улица в Вильно» (на иврите и немецком яз.). В предисловии поэт не только вновь вернулся к образам своей поэмы, но и размышляет о скрытой красоте, лиризме и драматизме еврейских кварталов, запечатленных фотохудожником, мастерство которого он сравнивает с искусством Марка Шагала[310].
Фотоработы Воробейчика воплотили как своеобразный угол зрения автора, так и цельный образ еврейского города — точнее, одной, Еврейской улицы этого города, на которую спроецирован весь Вильно. Все это близко Шнеуру столкновением контрастов и противоречий (и формальных — черно-белые снимки, — и содержательных). Художественными средствами фотохудожника стали свет и тень, элементы коллажа и «сдвиги» в размещении визуального материала. Свое эссе, предваряющее книгу, Шнеур назвал «Свет и тень Еврейской улицы». Композицию фотоматериала он определил как режиссуру драмы. «Трепещущие тени на грани традиционного прошлого и современности… Освещенный, сумеречный, темный. Изменение угла зрения, света — и видимое меняется совершенно. В смене разных оттенков света и тени появляются древние потолочные арки, оконные решетки подвалов; крыши, вход в лавку, тихие уголки и рыночная толпа. Лица старые и юные» (4). Важным и ценным он считает то, что Воробейчик запечатлел будничную жизнь улицы, скрытую от чужих глаз «в час сумерек», когда выходят жители из своих «укрытий» в поисках заработка, «добывают гроши, сватают дочерей, женятся, плачут, пляшут, рожают и вскармливают…» (6). Отметил поэт в этих фотографиях и «древний страх», живущий даже «в эпоху электричества и аэропланов» (6). Однако при этом увидел и неразрывную цепь поколений: «Нить тянется от Масады — последней крепости евреев — до Еврейской улицы в Вильне. Только там шла война с оружием в руках, а здесь — мирная война. Война духа» (6). Упоминание Масады — крепости на берегу Мертвого моря, последнего оплота евреев во время антиримского восстания 66–73 гг. (Иудейской войны), ставшей в ивритской поэзии символом еврейства, Земли Израиля[311], — создает образ последнего прибежища. Не случайно автор «Вильны» включил в эссе и небольшие отрывки из своей поэмы, легко вступающие в широкое взаимодействие со всем материалом.
