Кирилл Резников - Мифы и факты русской истории. От лихолетья Cмуты до империи Петра
Высоко сокол поднялся
И о сыру матеру землю ушибся.
Из песен о Скопине, записанных в XVIII в., самая полная и ранняя вошла в сборник Кирши Данилова. В ней поется, как царство Московское Литва облегла с четырех сторон, с ней «сорочина долгополая», «черкасы петигорские», калмыки с татарами и «со башкирцами», «чукши со люторами»[70]. Но Скопин-князь Михаила Васильевич, правитель царства Московского, «обережатель миру крещёному и всей нашей земли светорусския», как белый кречет выпорхнул. Из Нова-города он посылал «ярлыки скоропищеты» «ко свицкому королю Карлосу», просил о помощи в залог за три города. «Честны король, честны Карлусы», послал сорок тысяч[71] «ратнова люда учёного». Войско выступило после заутрени. В восточную сторону пошли — вырубили чудь белоглазую и «сорочину долгополую», в полуденную — «ирекротили черкас петигорскиех», на северную — «прирубили калмык с башкирцами», а на западную пошли — «прирубили чукши с олюторами».
В Москве пируют, славят Скопина. На крестинах у князя Воротынского Скопин кумом был, а кумой — дочь Малютина. На пиру все расхвастались, похвалился и Скопин, что очистил царство Московское и «от старого до малова» все поют ему славу. Тут бояре из зависти подсыпали «зелья лютова» в стакан меда и подали дочке Малюты. Она, зная, что зелье подсыпано, подает стакан Скопину:
Примает Скопин, не отпирается,
Он выпил стокан меду сладкова,
А сам говорил таково слово,
Услышел во утробе неловко добре;
А и ты съела меня, кума крестовая,
Молютина дочи Скурлатова!
А зазнаючи мне со зельем стокан подала,
Съела ты мене, змея подколодная!»
Он к вечеру, Скопин, и преставился.
Другие версии песни записаны в конце XVIII — XIX в. на Севере, в Сибири и Поволжье. Песня претерпела чрезвычайные изменения. В олонецкой песне Скопин освобождает Москву от Литвы с помощью боярина Никиты Романовича. В якутской — Скопин из князя превратился в купца. В симбирской песне гибнет не Скопин, а злодейка кума. В архангельских песнях Скопин окончательно приобретает былинные черты, становясь киевским богатырем князя Владимира. Сохраняется его похвальба на пиру: в одной песне он хвалится, что пленил Малюту-короля и потешился с его дочками, в другой, что Малюту брал в услужение, а дочек «во служаноцьки». Он гибнет от яда, но Малютину дочь постигает кара. Есть песня, где престарелая мать Скопина, не найдя управы у Владимира, выдернула сырой дуб и уколотила им отравительницу. Потом, подстрелив чёрного ворона, она получила от ворона белого живую воду и воскресила сына. В другой песне мать предстает «паленицей преудалой». Узнав о смерти сына, она снаряжает коня, находит отравительницу и с ней расправляется.
Василий Шуйский в истории и литературе XIX в. Н.М. Карамзин своей «Историей» положил начало представлениям образованных людей XIX в. о Василии Шуйском и Михаиле Скопине. Карамзин представляет Василия взвешенно. Он порицает его за ложь в сокрытии убиения царевича Дмитрия, восхваляет за мужество перед самозванцем и мягко осуждает за властолюбие и нарушение законов при избрании в цари. Карамзин пишет о разумном правлении царя Василия, его твердости в преодолении препятствий неодолимых и его неудачливости. Историк не сомневается, что Скопина отравила Екатерина, жена Дмитрия Шуйского, но Василия не обвиняет. Зато в своем падении царь Василий проявил истинное величие и прошел через унижения и страдания с гордо поднятой головой.
Менее снисходителен к Шуйскому Пушкин. В «Борисе Годунове» Шуйский умен, лицемерен, лжив, беспринципен и тайно властолюбив. Перед избранием Бориса Шуйский предлагает Воротынскому «народ искусно волновать» против Годунова. После избрания Бориса царем Шуйский оборачивает эти слова в заслугу:
Воротынский.
Когда народ ходил в Девичье поле
Ты говорил —
Шуйский.
Теперь не время помнить,
Советую порой и забывать.
А впрочем я злословием притворным
Тогда желал тебя лишь испытать,
Верней узнать твой тайный образ мыслей;
Но вот — народ приветствует царя —
Отсутствие мое заметить могут —
Иду за ним.
Особенно расцветает лицемерная изворотливость Шуйского при вести о чудотворности мощей Дмитрия. Когда бояре ошарашенно молчат, он, угождая Борису, тут же находит лазейку и отводит предложение патриарха о переносе мощей в Архангельский собор (и тем признания царевича святым, а не самоубийцей). В человеческом плане князь Шуйский — самый отталкивающий образ в трагедии Пушкина.
Шуйский наряду с Самозванцем — главный герой трагедии А.Н. Островского «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» (1867). Драматург глубоко изучил историю Смуты. «Дмитрий Самозванец... — пишет он — плод... долговременного изучения источников». В основе идейного конфликта пьесы лежит выбор исторического пути: поворот России к Европе, предлагаемый Самозванцем, или сохранение русских устоев, отстаиваемое Шуйским. Здесь отразилась борьба «западников» и «славянофилов» 1860-х гг. К этому времени Островский отошёл от славянофильства, но он не принижает Василия.
Шуйский умён, тверд характером, желает России добра и несет свою правду. Правда эта в неготовности народа к крутым переменам. Кроме борьбы идей, есть борьба людей, и тут побеждает Шуйский: он ближе к народу (к купечеству) и лишён страстей, делающих беззащитным молодого царя. Но будущее самоизбранного царя Василия незавидно. В конце пьесы Голицын предрекает недолговечность его царствования: «На трон свободный садится лишь избранник всенародный».
Историки второй половины XIX в. гораздо резче писали о Шуйском, чем Карамзин. С.М. Соловьёв отмечает, что Шуйский был «очень умный и очень скупой, он любил только тех, которые шептали ему в уши доносы, и сильно верил чародейству». Из его указов самый важный, принятый в 1607 г., подтверждает закрепощение крестьян. Никакого особого мужества перед Сигизмундом Соловьёв в поведении плененного царя не усматривает. Нелестное мнение о Шуйском у Соловьёва бледнеет по сравнению с оценкой Н.И. Костомарова, больше писателя, чем историка:
«... Он гнул шею пред силою, покорно служил власти, пока она была могуча для него, прятался от всякой возможности стать с ней в разрезе, но изменял ей, когда видел, что она слабела, и вместе с другими топтал то, перед чем прежде преклонялся. Он бодро стоял перед бедою, когда не было исхода, но не умел заранее избегать и предотвращать беды... Василий был суеверен, но не боялся лгать именем Бога и употреблять святыню для своих целей. Мелочной, скупой до скряжничества, завистливый и подозрительный, постоянно лживый и постоянно делавший промахи, он менее, чем кто-нибудь, способен был приобресть любовь подвластных, находясь в сане государя. Его стало только на составление заговора, до крайности грязного, но вместе с тем вовсе не искусного, заговора, который можно было разрушить при малейшей предосторожности... Но когда он стал царем, природная неспособность сделала его самым жалким лицом, когда-либо сидевшим на московском престоле, не исключая и Фёдора, слабоумие которого покрывал собой Борис».
Мнение Костомарова разделяет и В.О. Ключевский, не менее талантливый писатель, но в первую очередь — историк. О Шуйском он пишет:
«Это был пожилой, 54-летний боярин небольшого роста, невзрачный, подслеповатый, человек неглупый, но более хитрый, чем умный, донельзя изолгавшийся и изынтриганившийся, прошедший огонь и воду, видавший и плаху и не попробовавший её только по милости самозванца, против которого он исподтишка действовал, большой охотник до наушников и сильно побаивавшийся колдунов. Свое царствование он открыл рядом грамот, распубликованных по всему государству, и в каждом из этих манифестов заключалось по меньшей мере по одной лжи».
Грамоты лгали о намерении самозванца перебить бояр, об избрании царя Василия «всем Московским государством» и о его клятве «никого смерти не предавать, не осудя истинным судом с боярами своими». Клятву о казни без суда Василий, конечно, нарушил, но, как подчеркивает Ключевский, важно то, что, целуя крест в Успенском соборе, он дал клятву не боярам, а всей земле: «Целую крест всей земле на том, что мне ни над кем ничего не делати без собору, никакого дурна». Сделал это не из народолюбия, а чтобы найти в земстве противовес боярам. Ключевский приветствует Шуйского за отказ от прерогатив царской власти: опалы по усмотрению царя; конфискации имущества у родственников преступника; суда без свидетелей и очных ставок. «Клятвенно стряхивая эти прерогативы, — заключает Ключевский, — Василий Шуйский превращался из государя холопов в правомерного царя подданных, правящего по законам».
