В Бурцев - Календарь Русской Революции (Июль)
Известно, что я шел от Варшавского вокзала навстречу Плеве: карету министра я заметил очень далеко, шагов за 70 или дальше, об ее приближении я мог бы судить раньше по той ажитации, которая началась в этот момент среди полиции и агентов. Карета летела стрелой. Как раз посредине, между каретой и мной, на самом месте роковой встречи, остановилась конка. Мне пришлось убавить шагу, чтобы дать время конке уехать или карете приблизиться; это-то замедление шага, вероятно, и обратило на меня внимание некоторых свидетелей, утверждавших потом, что они "заметили" меня. Я очень хорошо ориентировался в окружающем: заметил, что на тротуаре нейтральной публики было не более обыкновенного, т. е. немного. Около тротуара изредка стояли извозчики, на месте встречи как раз их не было. На мое счастье, и конка тронулась, место очистилось. Да и пора было. Карета приближалась с быстротой стрелы. Уже я ясно рассмотрел лицо кучера, а сквозь стекла кареты его лицо. Он ехал, развалившись, откинувшись, по своей обычной манере, на спинку сиденья, как будто прячась.
Уже оставался интервал шагов в двадцать. Быстро, но не бегом, пошел я навстречу, наперерез карете с целью как можно ближе подойти к ней. Уже я подошел к ней почти вплотную, по крайней мере, мне так показалось. Я увидел, как Плеве быстро переменил положение, наклонился и прилип к стеклу. Мой взгляд встретился с его широко раскрытыми глазами. Медлить было нельзя. Наконец-то, мы встретились! Я был убежден в успехе и не знал, что происходит за спиной у меня: может быть, меня уже ловят, может быть, Плеве кричит или выскочил из кареты на противоположную сторону. Карета почти поравнялась со мной. Я плавно раскачал бомбу и бросил, целясь прямо, в стекло...
Что затем произошло, я не видел, не слышал - все исчезло из моего сознания. Но уже в следующий момент сознание {191} вернулось. Я лежал на мостовой. Первая мысль - это удивление, что я жив еще. Я встрепенулся, чтобы подняться, но не почувствовал тела: как будто, кроме мысли, у меня ничего не осталось. Мне страстно хотелось узнать о последствиях; кое-как приподнялся на локоть и огляделся. Сквозь туман я увидел валявшуюся красную шинель и еще что-то, но ни кареты, ни лошадей. По показаниям свидетелей, я крикнул: "Да здравствует свобода!" Не зная, насколько тяжело я ранен, я почувствовал желание не даваться живым, но бессильным врагу. "Буду бредить,-подумалось мне:-лучше харакири по образцу японца, чем гнусные руки жандармов".
Я пытался достать из кармана тужурки приготовленный для отпора револьвер, но руки не повиновались мне. А между тем на мой крик подбежал агент-велосипедист, всегда сопровождавши карету Плеве, он упал на меня и придавил меня телом... и началась обычная в таких случаях сцена. Гартман (велосипедист) первый начал меня бить. На суде он сам живописно изобразил, как он меня бил: "Сначала я ударил по правой щеке", докладывал он и в то же время жестом пока зал процедуру заушения: "а затем ударил по левой щеке". На крик Гартмана; "Вот вам преступник! - подбежал какой-то полицейский чин и стал кричать:
"с. с., чуть и меня не убил".
Подбежали еще и другие и били меня - кто как хотел: кулаками, пинками, в лицо, в голову, в бока, топтали меня. Но я не чувствовал ни боли, ни обид, мне было все равно, - в блаженстве победы и спокойствии приближающейся смерти потонуло все. Было одно противно, когда стали плевать в лицо: какая-то красная, остервеневшая от животной злобы рожа склонилась надо мной и звучно, смачно харкнула мне в лицо. Кричали: "Где еще бомба"? Мне казалось излишним, если бы мой револьвер выстрелил при встрепке и кого-нибудь нечаянно ранил, и я сказать: "Отстаньте! Бомбы нет, возьми из кармана револьвер!"
Свидетели-агенты старались уверить, что я сопротивлялся, не хотел даваться в руки и отдать револьвер. Их счастье, что это было не так; я был чересчур слаб, чтобы думать о бегстве или сопротивлении. Велосипедист Гартман первоначально утверждал, что он хотел сделаться спасителем трона и отечества; будто он, катясь сзади кареты, еще издали заметил, как я выскочил из подъезда Варшавской гостиницы, и, сразу сообразив, в чем дело; направил свой велосипед прямо на меня, сбил меня с {192} ног и, таким образом, очутился на мне. Остроумно!
Одного не сообразил этот самоотверженный шпион: что вероятнее всего мы бы сами оба первые попали на тот свет, а главный виновник остался бы, пожалуй, жив. Во всяком случае, Гартман не отделался бы такими пустяками, как это было на самом деле. Сей достопочтенный муж был уличен своим же собратом по профессии, агентом Смирновым, который всегда ездил за Плеве в пролетке. Смирнов показал, что Гартман не мог и думать спасти Плеве по той простой причине, что он в момент катастрофы ехал так, что не мог заметить меня. Неправда тоже, будто карета Плеве была остановлена каким-то извозчиком, переехавшим ей путь. Я прекрасно, помню и ручаюсь, что этого не было.
Невероятно, что меня била публика. Публика была напугана и отступила, и я был в полной власти агентов, полиции и дворников. Били они меня на мостовой, потом решили унести с улицы. Схватили за ноги и поволокли так, что голова стучала о мостовую, и втащили на третий этаж гостиницы в отдельный номер. Пока тащили по лестнице, с молчаливой злобой угощали меня пинками в спину, щипали. Бросив на голый пол, сорвали одежду и опять били со скрежетом зубовным. Долго ли я пролежал там, нагой, на голом полу, - не помню, был в полузабытье... Как сквозь туман, видел, что и комнате толпились полицейские, жандармы, судейские...
Будто бы кто-то ощупал мне голову и сказал: "Будет жив, но бить опасно". Почти не помню, когда и как свезли меня в больницу. Вполне пришел в себя на операционном столе от ужасно неприятного ощущения, которое получилось, когда мне в глотку вставили какую-то трубку, чтобы очистить желудок от предполагаемого отравления. Потом усыпили хлороформом. Помню, в первый момент, как я очнулся от операции, мне страшно хотелось пить. Я попросил и услышал в ответ странно далекие голоса (я еще не знал, что оглох): "Как ваше имя"?- "Дайте пить,-повторил я. И опять тот же голос: "Скажите имя, тогда дам".-"Кто вы?"- спросил я, - "Сестра". - "Боже мой, сестра! Как стыдно! Лучше бы поехала на войну, чем допрашивать"... Мне дали пить.. Послышался новый голос (на голове у меня была повязка): "Я судебный следователь. Вы обвиняетесь в том, что убили министра Плеве при исполнении служебных обязанностей. Скажите, как ваше имя и каковы ваши мотивы".
Не зная, останусь ли жив, я счел своим {193} долгом дать поскорее объяснения. Я отказался назвать себя и только сказал, что я член боевой организации партии социалистов-революционеров. Этим бы и следовало удовлетвориться, но я совершенно бессознательно пустился тогда также и в объяснение мотивов.
Допрос длился довольно долго, совершенно обессилив, измучив меня. В течение его, несколько раз почти теряя сознание, я подкреплялся питьем и просил прекратить пытку. На утро 16-го июля меня перевели в больницу "Крестов". Мне говорили, что я ужасно кричал, когда меня по лестнице поднимали в камеру, а я этого совершенно не помню. Я потерял в то время сознание и не знаю, надолго ли. Когда пришел в себя, я ничего не видел из-за повязки, лежавшей на глазах. Кто-то склонился надо мной и ласковым интеллигентным голосом расспрашивал, как я себя чувствую. "Я доктор", назвался он: "мы ждем вашего пробуждения, и теперь можно сказать вам: вы бредили, называли (такие-то) имена.
Я понимаю вас, я сам когда-то увлекался и пострадал за убеждения. Только простите, я должен заметить, понизился современный революционер. Ну, зачем вы прибегли к такому ужасному средству? Разве нельзя было взять пулей? Ни за что не поверю этому! Нет, понизился революционер; это уже не герой-народоволец. Вот и вышли ужасные результаты: от вашей бомбы много убитых и раненых. Особенно ужасно то, что убита пятилетняя девочка".
Я вскрикнул и схватился за руку "доктора"... "Ну, что еще вы? Разве вам не безразлично? Есть еще более тяжелые вести для вас. Кроме вас, захвачен еще один, еврей (такой-то наружности, в таком-то костюме) и притом взят при ужасающей обстановке. Он ехал на извозчике, и когда подъехал к Неве, хотел выскочить из пролетки, желая, должно быть, бросить бомбу в реку, а бомба в то время взорвалась и убила извозчика, так что от него и следов не осталось. Убито и тяжело ранено 11 рабочих грузчиков, выгружавших неподалеку дрова, тех самых рабочих, во имя которых вы учинили это дело!" Меня потрясла нервная дрожь, у меня почти не хватило сил сдержать крик ужаса. Пытка прогрессивно усиливалась. "Задержанный еврей тоже ранен, хотя и не серьёзно, он более потрясен событием. Он теперь здесь у нас в больнице и тоже бредит; он сказал то-то и то-то".
{194} Пытка была выше моих сил. Не то стон, не то рыдание потрясло меня, и началась истерика. Я гнал ,доктора", просил не делать из меня предателя и опять впал в забытье. "Доктор" успел предупредить меня: "Вы так взволнованы теперь, что я ухожу; когда понадобится, скажите, что желаете видеть доктора Михаила Александровича, и я приду к вам".
