К Тарасов - Отставка штабс-капитана, или В час Стрельца
- А это наше любимое место уединения, - сказал Михал.
Я признался, что и ряска, и запах тины, и круг ив мне очень нравятся. Шульман тоже сказал, что здесь он прожил бы вдвойне больше, чем назвал раньше. Тут панна Людвига привела в беседку остальное общество, и некоторое время все провели в полном молчании, как к тому обязывало очарование уголка.
Скоро господин Володкович пригласил нас в дом.
V
В столовой горели подвесные лампы. Стол был накрыт и производил ошеломляющее впечатление.
Невольно я посочувствовал одинокому Нелюдову. Нас рассадили; два места остались незаняты: возможно, пояснил хозяин, спустится к ужину старший сын Северин, а второй прибор, по обычаю, ждет случайного гостя.
Господин Володкович поднял бокал и предложил выпить за здоровье государя. К звону хрусталя примешался хриплый звон столовых курантов стрелки на белом циферблате показывали половину девятого.
Тост следовал за тостом, и скоро свободная веселость овладела всеми, если не считать зачарованного Василькова и Михала, не склонного к веселью, видимо, в силу своего агрономического ума. Оба, к сожалению, были мои соседи. Напротив меня сидел исправник Лужин, не умевший, как и все полицейские нашей империи, рассказывать ничего другого, кроме случаев непослушания и преступления порядка. Наиболее его возмущали тщеславие поляков, поднявших восстание, и черная неблагодарность освобожденных государем крестьян.
- Понять это, господа, невозможно, - говорил он, попеременно обращаясь то к подполковнику Оноприенко, то к Володковичу. - Имея привилегии, которых лишено было дворянство внутренних губерний, шляхта хватается за ружья, требует отсоединения, клевещет на царя, втягивает в бунт невежественные слои. Какова дерзость! Какое самомнение!
- Нам, здешним дворянам, вообще чужды идеи войны, - оправдывающимся тоном объяснял Володкович. - Мы всегда были окраинные и от этого всегда терпели. Только богатырская спина русского государства обеспечила нам спокойствие и мир. Застенки и околицы - вот источник смуты.
- Не только, не только! - говорил Лужин. - И из порядочного круга люди оказались замешаны, и скажу, самым скверным образом. Казненный руководитель Сераковский был офицер генерального штаба...
- Это, пожалуй, самое удивительное, - отвечал исправнику наш командир. - Нарушить воинскую присягу - худшего преступления я не могу вообразить.
- А сколько юношей из приличных семей, - продолжал исправник, - ушли в мятежный стан, стреляли в войска, убивали солдат...
- Ужасно, ужасно! - соглашался Володкович.
- Я не могу вам раскрывать содержание документов, поступающих к нам, но, поверьте, сердце обливается кровью от числа жертв с обеих сторон...
- Да, господа, - значительно произнес наш командир, - нет большего счастья для страны и населения, чем мир. Мы, солдаты, знаем это лучше всех.
- Это единственная возможность развивать экономику, - сказал Михал. Примером чему служит Англия, куда никогда не ступала нога завоевателя.
- И весьма жаль, - ответил исправник. - Вот уже куда следовало высадиться, хотя бы в отместку за разрушение Севастополя.
- Война имеет то достоинство, - вмешался в беседу Шульман, - что развивает медицину, в особенности хирургический ее раздел. (Подполковник Оноприенко кинул на лекаря неодобрительный взгляд, который, однако, лекарь игнорировал.) Да не будь войн, мы и ноги не умели бы правильно отрезать, говорил Шульман. - Это огромный стимул к совершенствованию инструментов и науки...
- Справедливая и убедительная мысль, - сказал Лужин. - Согласен с вами полностью. Эдуард Станиславович, - повернулся он к Володковичу, - Северина все нет, а мне хочется его видеть.
- На долгую, верно, пошел прогулку, - ответил Володкович. - Трепетные чувства, страдание, - он поднялся. - Но не поленюсь посмотреть...
Исправник Лужин воспользовался случаем сообщить о несчастных случаях, имевших место в уезде по любовным причинам. Некая барышня влюбилась в ксендза, но, не склонив его к отказу от сана, приняла мышьяк и скончалась в ужасных муках. Муж убил неверную жену; жена околичного шляхтича застрелила ловеласа-мужа; мужик зарубил соблазнителя дочери, после чего последняя кинулась в омут. И в пять минут, к тому времени, как вернулся хозяин дома, он нашпиговал собрание десятком трагедий.
Господин Володкович объявил, что Северина в доме нет, и извинился пред всеми за его невежливость. Словно в искупление этой вины слуги внесли блюда с жаркими. Телячья грудинка с раками, жареные гуси, бараньи котлеты, филе, снятое прямо с вертела, раковые сосиски вздымались на подносах, как маленькие вулканы, а хозяин, приложив руку к груди, просил простить убогость стола, приготовленного на скорую руку. Скромность его была опротестована бурным восторгом. Судя по неутолимой жажде лекаря, и вина были отличны. Исправник, как я уже отмечал, бывший худоватого телосложения, ел, однако, с силою Ильи Муромца, так что у меня даже возникло подозрение не имеет ли он особого органа для хранения пищи впрок подобно пеликану.
Внезапно где-то неподалеку прозвучал пистолетный выстрел, и наш приятный ужин прервался.
VI
- Это ваши балуют? - удивился исправник.
- Нет, - отвечал Володкович. - Мои не посмели бы. И оружия не имею. Только мортирки. Петра! - крикнул он.
Явился слуга.
- Позови Томаша.
Через три минуты в столовую вошел запыхавшийся Томаш, в котором я узнал спесивого кучера, виданного нами возле корчмы.
- Кто стрелял? - строго спросил Володкович.
- Не знаю, ваша милость пан.
- Так узнай! - приказал хозяин. - И живо!
Беседа естественным образом перевелась на разбойников. Наш прапорщик Купросов, родом из Архангельска, рассказал несколько историй о раскольниках, считающих грех на душе необходимым условием для внимания бога к молитве. По их поверьям, кто без греха, того бог не слышит и не может простить. "Это верно, господа, - подтвердил Лужин, - наибольшее число преступлений совершается вблизи раскольничьих сел. К счастью моему, в нашем уезде их нет". Володкович вспомнил случаи грабительских нападений горцев, свидетелем которых довелось ему быть. И даже наш лекарь внес вклад в устрашение панны Людвиги, поведав о жестоких нравах московских воров, на мой взгляд, все целиком придумав под влиянием вина.
Все уже позабыли о выстреле, как двери распахнулись и в залу влетел Томаш.
- Ваша милость пан! - закричал он. - Северин! Пан Северин... Выстрелил в грудь...
- Что! Кому! - закричал Володкович.
- Себе! Себе! Он там - в беседке.
Господин Володкович кинулся бежать, за ним - Михал, Людвига, Красинский и все наши офицеры. Лужин - я сразу оценил его сметку - захватил подсвечник.
Мы бежали по темной аллее. Свет взошедшей луны едва доходил сюда сквозь густую листву. "Северин! Северин!" - выкрикивал Володкович. "Ничего не трогайте, господа", - кричал исправник.
У беседки все сгурбились. Лужин зажег свечи и сказал Шульману: "Прошу вас со мной". Я вошел в беседку третьим.
В слабом свете свечей мы увидели молодого человека, лежащего на спине. В правой его руке был дуэльный пистолет, а обожженная порохом дыра на сюртуке показывала, что пуля вошла в сердце. Лекарь наклонился и сжал пальцами запястье Северина. Лужин приблизил к лицу покойного свечи, поднял их и сказал:
- Эдуард Станиславович. Мужайтесь!
- Сын! - вскрикнул Володкович, шагнул в беседку и упал на колени возле мертвого своего сына. Панна Людвига издала стон и стала валиться в обмороке. Красинский поднял невесту на руки. Еще набежали слуги, зажглись факелы, тело самоубийцы положили на скатерть и понесли в дом. Его поместили на большой диван в гостиной. В комнату втиснулась вся толпа, все были растеряны, многие плакали, какая-то старуха - хранительница обычаев начала распоряжаться. Наш командир принял решение уезжать. Михал послал конюхов запрягать и седлать наших лошадей. Офицеры вышли во двор. За нами последовал исправник Лужин.
- Господин подполковник, - обратился он к Оноприенко, - не сочтите за труд, но мне надобно свидетельство, подписанное офицерами, о том, что сегодня здесь случилось. Надеюсь, вы понимаете, просьба продиктована служебными обязанностями.
- Конечно, - согласился командир. - Полагаю, Петр Петрович, - сказал он мне, - вы не откажетесь написать такую бумагу?
"Почему мне писать?" - сердито подумал я, но отказываться было неприлично, и я кивнул.
- Вот и хорошо, - сказал исправник. - Я остаюсь с господином Володковичем, а утром заеду к вам.
VII
Еремин, хорошо угощенный на кухне, лихо гнал упряжку, мы удалялись от несчастного дома на рысях. Мои товарищи на разные лады осуждали самоубийцу. "Экая чепуха, - говорил один, - барышня отказала... Да мне пять раз отказывали, и вот, ничего, жив и служу. И нашел время..." - "Да, невежливость, - отзывался другой. - Хочешь стреляться - дело твое, никто не перечит. Но зачем же людям портить вечер. Все за столом, а он в беседочку уединился - и бах! Будто нельзя было в поле уйти или подождать разъезда. Это все, господа, западное влияние. Не по-нашему он поступил. У нас никто сам себя не убивает, только друг друга, а это там, в Париже или Вене, моду завели..." - "И отцу каково сделал, - говорил третий. - Вот сила гордыни, господа. Отказали, так жизни не пожалел - как же, посмели обидеть франта молодого". А прапорщик Васильков беспрестанно вздыхал: "Бедная девушка! Несчастная Людвига". Иногда доносился до нас голос командира, порицающего слабость воли. Что отвечал ему лекарь, нам слышно не было.
