Сергей Сергеев-Ценский - Бабаев
Сидели за столом и слушали Лободу.
Лобода был выше Селенгинского, чуть моложе, с воспаленными яркими глазами; голос у него был густой, струнный.
- Жили мы - горы кругом... В одной деревушке я с ротой, в другой - он с ротой... Вот так между нами - овраг, ручей на дне... Конечно, тучи пешком ходят.
- Д-да! - восхищенно поддерживал Селенгинский. - Выйдешь из дому сразу мокрый вдрызг... как в воду вошел!
- Шакалы по ночам воют... Днем ветер... Рвет, подлый! В ущелье жили со всех сторон рвет. (Глаза у него стали круглые, точно обхватить хотели.) Ветер, шакалы, тучи... На горах снег...
- Ты о чем? Не тяни! - хрипел Селенгинский. - Как он из меня душу выматывает, если б кто знал! - Стучал кулаком по столу, звенели пустые бутылки. На дымной бороде прыгали отблески лоснящихся щек.
- Вот приходит ко мне раз вечером он, - продолжал Лобода, - поставил я четвертную посуду. Выпили.
- Ага! - догадался Селенгинский.
- Потом прихожу на другой день к нему я. Он мне - четвертную посуду. Выпили.
- Д-да!
- И начали мы так ходить и пить. День у меня, день у него.
- Три года так!.. Молодежь! Три года!
- Да, чуть что не три года...
- Жена его покойница - царство ей небесное, хороший был человек жена его - плачет над нами: "Пьяницы: почитали бы что-нибудь... Альбомчик вот есть, картинки бы посмотрели..." - Обвел всех белыми глазами, прыснул: Картинки!
- Молчи, дурак! Она святая была! - сердито покосился на него Лобода.
- Она? Святая!.. Мы - свиньи, а она - святая... правда! - И не выдержал вдруг, прищурился, хитро махнул рукою, отвернулся, прыснул: - Картинки!
Пять пар молодых глаз впитывали в себя их обоих, таких старых, пьяных, законченных. Над столом, грязным, залитым вином, забросанным окурками, переплелись лучи еще внимательных к жизни глаз; чего-то ждали.
Прямо против Лободы сидел поручик Бабаев. Он пил много вместе с другими, но не опьянел, только в голове стало тяжело и звонко, точно дождь, живой и кровавый, лился весь там, под черепом, а около него до самого горизонта было светло и тихо.
В то же время Бабаеву казалось, что он видит мельче, яснее, чем раньше. Оборвалась какая-то крепкая бечева, создававшая расстояние, и теперь он подошел вплотную и смотрел. Оценивал эти два новых лица, как будто это были не лица живых людей, а две скульптуры, выставленные напоказ в неудобном месте. Удивлялся, как кто-то смелый размашисто и красиво вылепил Лободу крупное лицо с морщинами, прочный выгиб усов, щетину на угловатом подбородке, чрезмерно широкие, жилистые плечи. Или как просто, в два взмаха сделаны были выпуклые тугие щеки Селенгинского, покатый гладкий лоб, лысый череп, оскал длинных желтых зубов, когда он смеялся.
За столом еще сидело четверо: Яловой, Шван, Ирликов, Глуходедов, и их лица не стирались, давно знакомые, но от них оставалось не все, а что-нибудь одно, яркое для каждого лица: белый цвет волос Ялового, опущенные углы губ Швана, острый птичий нос Ирликова, то, как неумело держал у рта папиросу никогда раньше не куривший Глуходедов.
Мертвецки пьяный прапорщик, грек Андреади, шумно спал в стороне на койке. Иногда просыпался, умоляюще бормотал: "Господа... сыграйте кто-нибудь... ррапсодию Листа!" - и засыпал снова.
Что-то уснуло в душе Бабаева, что безостановочно наклеивало ярлыки: все было выпукло, ясно и не имело смысла.
- А если ливень, бывало, пройдет, - продолжал Лобода, - шабаш! На чьей стороне остался, там и живи. Сколько ни строили мы мостов - рвало в щепки! Сила!.. Там такое вздуется, бурлит, крутит - что ему мост? Рвануло - и нет.
- Медведь у него был ручной, каждый день с ним от скуки боролся, вставил Селенгинский.
- Боролись? - спросил Лободу Бабаев.
- Да... от скуки. По утрам вместо ванны, а среди дня - моциона ради... Здоровый был зверюга, все норовил хребет пополам сломать... Но издох глупо. На часового ночью наткнулся - понимаете? С орешника ночью слезал и прямо на часового. А тот с перепугу штык ему в брюхо - жжик! - весь до хомутика... Еще и выстрелил в него, каналья, - в голову попал... Потом-то, как баба, ревел: как же, единственное развлечение было - медведь, и то ухлопал.
- В лесу и медведю будешь рад... Медведь - он что же... он ничего: зверь умный, - вставил Селенгинский.
- Воображаю... действительно, ведь скука какая была! - просто сказал Яловой и задумался.
Курили. Молчали. Овеяло близкой скукой. Скуку эту, страшно длинную, какую-то серую, вдруг стало ясно видно Бабаеву: протянулась от одного до другого конца горизонта и смотрела на всех, изогнувшись, мутными глазами без блеска, без мысли; так, тихо, подняла неговорящие глаза и смотрела.
Черные бутылки на столе, жестянки консервов, окурки, пятна и пепел на скатерти, затушеванные синим дымом лица - это тоже была скука. Хотелось отодвинуть стул, но чуялось, что она лежала и ждала за спиной, что в нее было опущено все, как ведро в колодезь, и уйти было некуда и нельзя.
Смутная тоска о каком-то подвиге больно заострилась в душе.
- Идемте спать! - просительно сказал Глуходедов.
- А в могиле что будете делать? - точно оскорбили его, исподлобья глянул Лобода.
- Мне завтра дежурить, - оправдался он молодо. - И скучно что-то...
- Господа! Идея! - вдруг поднял толстый обкуренный палец Селенгинский. - Хотите "кукушку"?
- Кукушку?
- Да... чтобы весело было!
Что-то слышали о "кукушке", не представляли ясно; шевельнулось жуткое любопытство; хотелось посмотреть ближе, как хочется иногда взглянуть на крупного хищного зверя с глазу на глаз.
- Старик! Нужно молодежи показать "кукушку"! Мы им покажем? Идет?
- Идет, - протянул Лобода, обведя всех круглыми глазами.
По скульптурным обветренным лицам прошла веселая волна: детски лукавыми стали оба.
- Мы им покажем кавказскую кукушку! Без перьев и пуху!..
- Молодежь! Идет? - хрипло выкрикнул и показал все свои зубы Селенгинский.
Осмыслил ленивые глаза Яловой, Шван поднял концы губ, вынул изо рта папиросу Глуходедов...
- Идет! - ответил за всех Бабаев. - Кукушку? Идет!
Ощупал всех колким насмешливым взглядом - весело вдруг стало и ново; заметил, как штабс-капитан Ирликов незаметно хотел уйти, вскочил и положил ему на плечо руку.
- За папиросами, капитан? У меня много.
Шел первый час ночи.
Дождь лился по крыше ровный и цельный, точно вся ядовитая, бесформенная и сплошная скука, которая гнездилась на земле, собралась и впиталась в его капли.
II
Переплело густым синим угаром.
Семь человек стояли в большом зале ротонды, с револьверами в руках.
Огромный Лобода светил маленьким огарком, и огонек то казался испуганно вытаращенным глупым глазом, чуть пьяным, серым, то дразнящим, узким, жутко веселым язычком: покажется - спрячется, дернет влево-вправо, опять спрячется.
- Зал большой, разгону много, - серьезно оценивал позицию Лобода. Зеркало... от полу аршина на два... Стрелять будем в ноги - значит, разбить никак нельзя... Рояль...
- А разобьешь - плати сам. Разбил, сукин кот, плати сам! - весело смеялся Селенгинский.
Толстый, потный, он подбрасывал руки, нетерпеливо объясняя, как нужно становиться в угол, кричать "куку" и тут же бросаться в сторону, опять кричать "куку" из другого угла и опять бросаться...
- Во всех углах побыл - с круга долой! Новую кукушку на кон. Пониме?.. Штука простая! А что?.. Ну да, штука простая, детская...
Оттого, что огонек был маленький, а зал большой, люди казались странными; темнота жмурилась, расступаясь, когда Лобода подымал огарок, но тут же смыкалась снова и кутала этих семерых в грязные лохмотья, как нищая цыганка голых ребят.
Бабаев смотрел на всех и никого не мог ясно представить: по всем прыгал колючий маленький свет, как чей-то смешок, и все были новые, странные. Встречался глазами, глаза казались бессмысленно яркими, точно слитые из стекол.
- В окна тоже не стрелять - полку убыток, - прокатился голос Лободы. Следы от пуль будут - замажем... Начинаем! Прошу брать билеты!
Он разжал ладонь: узкими полосками белели на ней трубочки билетов.
Бабаев посмотрел на его лицо - не улыбалось; было крупно, строго, красиво освещенное снизу; бросился в глаза желоб под кадыком на длинной шее.
- Господи благослови! - потянулся к кучке билетов Селенгинский.
Мясистый, широкий, преувеличенно долго копался он, щекоча ладонь Лободы, хрипло смеялся, точно ломал хворост, смотрел трубочки на свет и клал обратно, взял, наконец, одну, развернул:
- Пусто!
Перевернул ее, понюхал, опять посмотрел:
- Все-таки пусто!
- Не дури, осел! - сказал Лобода. - Зачем дуришь?.. За меня вынь, а то руки заняты.
- О тебе что мне думать? Известно - тебе "кукушка". Я тебе удружу... Старый капитан молодой гвардии, вот тебе... - развернул билет и жалостно вытянул: - Пу-ycтo!
- Дайте, я возьму, - придвинулся Глуходедов.
- Да возьмем сразу, - сказал Яловой.
Придвинулись, но Лобода сжал ладонь, и она стала похожа на урну с узким горлом.
- По одному, господа! Порядок!
