Валентин Костылев - Иван Грозный (Книга 1, Москва в походе)
Клонит мою головушку на подушечку;
Хозяин-батюшка по сеничкам похаживает,
Сердитый по новым погуливает...
- Будя! - вспыхнула Агриппина. - Иди! С богом!
Она открыла потаенную дверку в стене и вытолкнула его вон. Домрачей был маленького роста, весь пестрый, юркий. Он живо выскользнул на улицу, торопливо пошел к воротам усадьбы. Сверху загремел пьяный голос боярина:
- Сенька! Скоморошь! Подь сюда, лукавый пес!
Домрачей опрометью пустился бежать на зов хозяина.
- Кто я? - поднявшись с места, спросил Колычев опешившего Сеньку.
- Осударь ты наш батюшка! - бухнулся он боярину в ноги.
- Врешь! Холоп я. Питуха я бесовский! Говори "да", сукин сын! Говори!
Сенька лежал на полу, уткнувшись в ноги Колычева, с удивлением следя одним глазом за боярином.
- Ну, говори! - грозно крикнул Колычев, занеся кулак над ним.
- Да!.. - тихо и страшась своего голоса произнес домрачей.
- Вон! Вор ты! Все вы воры! - исступленно завопил боярин. - Вон, ехидна! Вон! В цепь! В колодки!
Сенька ползком скрылся за дверью.
Агриппина слышала, как испуганный Сенька шлепает босыми ногами, убегая по лестнице. Она легла в постель.
Какое несчастье, что бог не благословил ее ребенком! Нередко по ночам ей грезится, будто рядом с ней лежит маленькое улыбающееся дитя; она его целует, ласкает. После такого сна еще хуже становилось на душе. Никита Борисыч постоянно упрекает ее: "Соромишься ты, соромишься!" Вину сваливает на нее. Но виновата ли она? Никита Борисыч говорит: "Не от человека-де зависит, зачать или не зачать", а сам бранит ее, что-де ее наказал бог "неплодством", не его, а ее.
- Чего для оженился я? - сердито ворчал он.
Житья не было от Никиты Борисыча; укорам, оскорблениям не предвиделось и конца.
Но... теперь? Если и теперь... Ведь и впрямь провинилась она перед боярином. Было! Было! Ох! Ох! Было!
Ветлужские леса. Густые заросли ельника и можжевельник; сосны, озера, топкие болота да мелкие лесные речушки, заросшие осокой. Несть числа им извилистым, тинистым, зачастую очень глубоким. Рыбы всякой видимо-невидимо. По ночам рыси мяукают, заслышав оленя; медведи, ломая деревья, деловито снуют в чаще, чувствуют себя здесь полными хозяевами. Болот много. Не отличишь их от зеленых полян. На бархатной поверхности цветочки манят к себе, соблазняют, но горе тому, кто вздумает поверить им: засосет с головой! По ржавым зыбунам змеи ползают с кочки на кочку. А на лесных озерах, в тростниках, беспечно дремлют дикие лебеди, перекликаясь с пухлыми лебедятами, да бобры греются на солнышке, высунув из воды свои мокрые, прилизанные спины.
В теснине лесных троп темно, сыро; пищат комары, горбятся, впиваясь в тело. Никак не отобьешься! Ежи свертываются в комки под ногами, мешают идти. Андрейка и Герасим с большим трудом пробиваются сквозь чащу, вспугивая стаи дроздов, лесных жаворонков и иных птиц. Жалобно, душераздирающими голосами перекликаются иволги.
Но страшнее всего леший. Его хохот, ауканье, свист и плач леденят душу. Ноги подкашиваются. Про него говорят, что он пучеглазый, с густыми бровями, зеленой бородой. Не дай бог с ним встретиться!
Особенно жутко в сюземах - любимое место нежити, самые глухие, непроходимые дебри. Тут столько лесной гнили, старых поваленных деревьев, всякой колючей путаницы и трухи, что даже лесные пожары здесь глохнут. Дойдет огонь до сюзема, опалит, очернит лесную крепость, а взять ее так и не сможет. Сила лешего сильнее огня.
Осторожно, с оглядкой, совершали свой путь через сюземы Андрейка и Герасим. Лезли через деревья и молились...
И все-таки страх перед Колычевым, боязнь погони сильнее всех иных страхов. Нет такого препятствия, которое могло бы остановить парней. Исколотые иглами, с исцарапанными валежником и порезанными осокою ногами, неудержимо движутся они вперед, к Волге. Ни одного жилища, ни одной деревеньки! Ночью - тишина, пронизывающая тело сырость и бледные, бесстрастные звезды.
У Герасима - нож. Он держит его наготове, им же пробивает дорогу. Андрейка все еще чувствует боль в руках от цепей; слаб еще он, не надеется на себя.
- Ничего! - утешает его Герасим, шествуя впереди. - Понадеемся на Дорофея - утро вечера мудренее, а придет Ларивон - дурную траву из поля вон!
Что страхи? Долой их! Лето. Июнь - розан-цвет. Самая пора быть в бегах. Поди, по всем дорогам на Руси тайком пробираются люди... Куда? К Волге! К Волге! Выйдешь на Волгу, все дороги там сходятся. Только бы скорее кончился этот проклятый дремучий бор!
Рано светает. Рано лес просыпается. Рано зверь приходит к ручью. Розовые зори зажигают росу.
Андрейка тоскует.
- Что о том думать, чего не придумать... Наше дело холопье, серое.
- Знаю, Герасим, да уж, видать, бог сотворил так: шуба овечья, а душа человечья... Ничем не заглушишь, щемит в груди обида!
- Пройдет! На войну захотел, поклялся до царя дойти, а ныне вздыхаешь! Дурень! Опомнись! Силища-то у тебя какая! Бурелом ты, а не человек. Не к лицу тебе плакаться.
После долгого пути, наконец, лес поредел, и блеснула залитая солнцем Волга. Широкая, спокойная, величественная.
Оба парня осенили себя крестным знамением.
- Она! - тихо, растроганным голосом произнес Андрейка.
- Она, братец, она... Гляди, какое приволье!.. Как хорошо! Чайки, гляди, - на самой воде! Пески разметались рудо-желтые... Гляди! А там, как щиты, стоят дубы стеною над обрывом...
- Слушай, - произнес Андрейка, - мой отец... сызмала... - и, не досказав того, что хотел сказать, он крепко обнял Герасима.
- Экой ты... пусти! Ребра трещат! Чего еще - отец? Болтай тут! О себе страдай, дурень!
Андрейка собрался с силами.
- Всю жизнь, почитай, думал о Волге, так и не увидел...
- А вот мы с тобой увидели... Ну, теперь помолимся. Чего дед не видит, то внук увидит. Молись. На святой Руси, авось, не пропадем...
Андрейка и Герасим опустились на колени и давай молиться. Они не знали никаких молитв, да их и никто не знал из крестьян. Молились о том, чтобы не догнала их боярская погоня, дойти чтоб благополучно до Москвы, царя бы увидеть и рассказать ему о злом боярине... Они подбирали самые жалобные слова, стараясь разжалобить бога, чтобы обратил он свое внимание и на бедняков.
Заночевать пришлось в овраге на берегу; место безопасное - глубокая впадина, заросшая густым орешником и березняком.
Единственным человеком, который подсмотрел за парнями, оказался старый рыбак, - тощий мордвин с насмешливыми глазами.
- Аль хоронитесь? - вдруг просунул он голову сквозь кустарники.
Парни вздрогнули. Схватились за дубье.
Старик рассмеялся.
- Ого-ого-оо! Огонь без дыма не бывает. Знать, и впрямь тайное дело.
Герасим насупился.
- Помалкивай... Царево дело вершим. Слово несем.
Рыбак покачал головой: "так-так".
- А не боитесь? - спросил он и рассказал, что слышал про царя, когда царева рать возвращалась по Волге из Казани.
Княгиня Елена, мать царя Ивана, во время тягости, близ родов, запросила некоего старца юродивого, кого-де она родит. А старик тот, юродствуя, ответил княгине: "Родится у тебя, пресветлая княгинюшка, Тит широкий ум!" В час его рождения по всей русской земле был великий гром, блистала молния, как бы основание земли поколебалось. "Так родился наш государь Иван Васильевич".
- Сам-то ты видел его?
- Будто видел, сынок, видел...
- Поведай толком, как то было.
Путая русскую речь с мордовской, старик рассказал:
Покорив царство Казанское, Иван Васильевич возвращался домой через Нижний-Нов-град. Много до той поры страдали нижегородцы от набегов казанских татар, а потому и радовались победе. Показались на Волге ладьи московского войска, затрезвонили на всех колокольнях, толпы народа сбежались на берега. Духовенство с крестами и иконами вышло навстречу царю. Едва царь сошел с ладьи, народ упал на колени, радуясь, что наступило избавление "от таковых змий ядовитых, от которых страдали сотни лет".
Два дня пробыл царь Иван в Нижнем, распустил войско, благодаря ратников за труды и подвиги, и отправился в Москву через Балахну.
Старик с гордостью поведал о том, что царь Иван полюбил мордву за верную службу. Проводниками у московского войска были мордовские люди. Особо угодил царю мордвин Ардатка. Его именем царь назвал город Ардатов. Да только ли Ардатов, - много и других городов и сел наименовал царь. Одарил царь и проводника Ичалку.
Старик хитро подмигнул и рассказал тихо, вполголоса:
- Недалече отсюда дочку я хороню... от нашего наместника. Приглянулась она ему, и велел он ее во двор свой свести, и сказал я в ту пору наместнику, будто утопла она... моя дочка... Дали два десятка батагов и с воеводского двора согнали меня. Она тут на берегу, в земляной норе... А что дале делать, не знаю.
Парни переглянулись. Стало быть, не они одни хоронятся от людей.
- Ладно, друг! Не горюй!.. Жди правды. Двенадцать цепей правда разорвет. Далеко ли она, твоя дочь-то?
