Евгений Тарле - Северная война и шведское нашествие на Россию
Даже и тогда, когда ближним боярином царя Алексея Михайловича по внешнеполитическим делам стал Артамон Сергеевич Матвеев, в глазах которого вопрос о новых границах Москвы с Польшей казался первоочередным, русская дипломатия буквально при каждом случае официальных переговоров со шведами не переставала заявлять устами своих представителей об Ингрии, о «ливонском» (точнее, эстонском) Юрьеве, о Карелии, о возвращении всех этих русских "вотчин и дедин", городов Яма, Ивангорода, Копорья, Орешка-Нотебурга, Ругодива-Нарвы, Корелы-Кексгольма, Юрьева-Дерпта и т. д. И когда Софья-правительница возобновила в 1684 г. Кардисское соглашение с шведами, то ее представители, которым велено было подтвердить мирные отношения с Швецией, чтобы развязать тогда России руки на юге для действия против турок и Крыма, даже и тогда, не требуя, конечно, пока от шведов удовлетворения своих претензий, успели, однако, ввернуть заявление об этих русских землях, отторгнутых насильственно Швецией в годы Смуты.
Но твердая национальная традиция, жившая в русском народе, никогда не отказывалась от отнятых шведами русских территорий на берегах Финского залива.
И когда, например, посадский человек Колягин просит взыскать с жителей шведской Нарвы должную ими сумму по большой товарной операции (за лен и пеньку), то истец именует ответчиков "ругодивными жителями".[12] Этот документ — а он не один — характеризует также обширные торговые связи русского Севера с захваченными Швецией бывшими русскими владениями.
Не только Петр и его приближенные считали и называли сплошь и рядом Нарву Ругодивом, Дерпт — Юрьевом, Кокенгаузен — Кукейносом, Нотебург — Орешком, Ревель — Колыванью, Кексгольм — Корелой, но и новгородские крестьяне иначе не называли Ингрию (Ингерманландию), как по-староновгородски, когда она была одной из пятин "господина Великого Новгорода", — "Водской пятиной". Вот как, например, начинают крестьяне Новгородского уезда свою челобитную, поданную ими царю в 1718 г., говоря о разорении времен Северной войны: "В прошлых годех неприятельские шведские воинские люди приходили в твою, государь, сторону, в Водскую пятину… церкви божий и помещиков наших домы и деревни пожгли и разорили без остатку…" А после взятия Петром этих старых русских владений, уже после возвращения «Шлютенбурга» — Орешка, продолжают челобитчики, "учали мы, нижепоименованные немногие люди в старых своих деревнишках селиться". "Водская пятина", а за ней и другие русские прибалтийские "вотчины и дедины" были возвращены России после упорной, опасной, кровопролитной борьбы против Швеции.
Могучие социально-политические и экономические потребности широкого беспрепятственного развития страны, повелительные нужды обеспечения ее обороны от западных соседей диктовали русскому народу уже давно — с XVI в. особенно настойчиво — необходимость овладеть Балтийским побережьем. Без успешного завершения этого дела Россия рисковала стать со временем колонией или полуколонией Запада.
3
Как одна из крупнейших индивидуальностей мировой истории, личность Петра подвергалась, естественно, самым разнообразным оценкам. И как человек, и как законодатель, и как администратор, и как дипломат, и как полководец он всегда был в центре внимания всех, изучавших его время. Одни превозносили его выше облака ходячего и не желали усматривать ни одного пятна на его исторической репутации, его именем охотно пользовались официальные и официозные историки в целях монархической пропаганды. Другие, в частности славянофилы, старались очернить его. Они, как выразился о них Некрасов, "в Москве восхваляли с экстазом допетровский порядок вещей", причем тоже, как и их официозные оппоненты, с жаром прославляли царизм, но только пользовались для этого больше образами первых царей из дома Романовых, противопоставляя их Петру. Революционные демократы — А. И. Герцен, Н. Г. Чернышевский, В. Г. Белинский высоко оценивали реформаторскую деятельность Петра и считали его могучим деятелем прогресса.
Позднейшая монографическая разработка истории России эпохи Петра и общий анализ его личности в дореволюционной дворянской и буржуазной историографии сильно отставали от научных требований и не пошли в общем дальше идеалистических концепций С. М. Соловьева, К. Н. Бестужева-Рюмина, произвольных и часто просто фактически необоснованных высказываний В. О. Ключевского и т. п. Дворянская и буржуазная историография оказалась совершенно без руля и без ветрил, когда пробовала дать сколько-нибудь широкую и обоснованную концепцию внешней политики России в начале XVIII в. Отдавая дань исключительным свойствам ума и характера Петра I и его бесспорным заслугам перед русским народом, представители этой дореволюционной историографии часто повторяли ошибки восторженных западников вроде Грановского (плакавшего от умиления, глядя на изображение Петра) или даже несравненно более осведомленного и далекого от романтических увлечений исследователя вроде Соловьева и очень многих его учеников, которые склонны были преувеличивать роль реформатора.
Если эпоху Петра никогда не оценивала сколько-нибудь научно старая либерально-буржуазная историография конца XIX и начала XX в., стоявшая на идеалистических позициях, то много неправильного и необоснованного в оценку этого периода внесла затем также ошибочная концепция "школы Покровского", стремившаяся свести к нулю личную роль Петра на основании слишком прямолинейно примененного и слишком узко истолкованного бесспорного положения, что не личности, а видоизменения в способах производства и производственных отношениях являются основной движущей силой истории. Советская историческая наука преодолела эти ненаучные, немарксистские концепции, исходя в оценке эпохи Петра I из всестороннего анализа как внешнеполитической обстановки того времени, так и глубинных социально-экономических процессов внутреннего развития России.
Петр привлекает к себе наше внимание прежде всего как дипломат, как воин, как организатор победы. Это требует сосредоточения внимания, поскольку речь идет о личности Петра, на двух главных вопросах. Во-первых, правильно ли понял Петр повелительную внешнеполитическую задачу и потребности России? Во-вторых, верно ли и целесообразно ли он действовал как руководитель в войне и дипломатии для достижения успеха в страшной и необычайно долгой борьбе против врага с Запада, которую русскому народу пришлось вынести на себе? Эти вопросы при анализе сложной личности Петра имеют прямое и непосредственное касательство к истории победоносной, сокрушающей победы русского народа над шведскими захватчиками.
Предлагаемая работа основана на представлении о решающей роли не личности Петра, а всего русского народа. Здесь мы специально рассматриваем личный вклад Петра в дело успешной борьбы народа против агрессора — и только.
На первый из поставленных только что вопросов о Петре ответ должен быть дан положительный: Петр правильно понял (конечно, не он один, — о его предшественниках уже сказано) исторические условия и основную задачу русской внешней политики в момент, когда началось его царствование. И разрешения этой задачи — завоевание выхода России к морю — он неуклонно добивался вплоть до счастливого для него дня 30 августа 1721 г., когда задача была, наконец, решена подписанием Ништадтского мира и можно было более свободно и продуктивно, чем до сих пор, заняться другими внешнеполитическими, а также громадными внутриполитическими проблемами в оставшиеся три с половиной года его жизни.
На второй вопрос, целесообразно ли он действовал для достижения поставленной основной цели, ответ может быть также дан вполне положительный. Это доказывается не только конечным полнейшим успехом, но может также быть иллюстрировано если не всеми, то основными, важнейшими дипломатическими и военными шагами политики России на всех решающих стадиях борьбы со Швецией. Россия испытала на этом долгом пути в первый, дополтавский, период тяжкие военные неудачи и переживала критические моменты. Однако эти неудачи вызывались не дипломатическими ошибками, а причинами другого порядка, прежде всего технической отсталостью России, особенно в начале войны, как в области военного дела, так и в области экономики, а также нежданно обнаружившейся слабостью и сомнительной верностью союзников.
Русская дипломатия относительно всех европейских держав вообще отличалась большой продуманностью и осторожностью. Петр умел подчинять порывы своей страстной, эмоциональной натуры холодным велениям разума и политической выгоды. Он знал, например, что его союзник, король польский Август II, обманывает его на каждом шагу, что он увенчал в 1706 г. свои мелкие предательства крупной изменой, когда за спиной России заключил с шведами сепаратный мир, о котором царь узнал, лишь когда все было кончено. И, однако, Петр долгие годы делал вид, что простил все прегрешения Августу, потому что ему необходимо было поддерживать в Польше враждебную Станиславу Лещинскому антишведскую партию, продолжавшую надеяться на возвращение Августа в Польшу. Но когда после Полтавы Август в самом деле вернулся на польский престол и, осмелев и приободрившись, заикнулся о правах Польши на часть Ливонии, Петр тотчас же осадил его, заявив, что так как Ливонию заняли русские без малейшей помощи Августа, то за русскими она и останется. Он очень рано, по-видимому, понял также, что Англия может лишь временно быть враждебна Швеции, потому что Карл — союзник Франции, с которой Англия ведет долгую ожесточенную войну, и еще потому, что она желает приобрести Бремен и Верден для Ганновера, но что стоит Франции заключить мир с Англией, и англичане будут усиленно, всеми мерами, и открыто, и тайно, вредить России и препятствовать русскому преобладанию на Балтийском море и на севере Германии. Это, разумеется, не значит, что Англия не боролась всячески против России задолго до той поры. Можно сказать, что со времен появления Ченслера и начала русско-английских торговых отношений при Иване Грозном англичане стремились препятствовать активности и участию русского купечества в морской торговле. И чем решительнее проявлялось стремление России закрепиться на балтийских берегах, тем враждебнее делалась позиция англичан. И не только с экономической, но прежде всего с политической точки зрения укрепление России на море шло вразрез с планами британского кабинета. В этой скрытой, а затем и довольно открытой долгой борьбе с Англией Петр искусно пускал в ход угрозу разрыва экономических отношений, зная хорошо, что в русско-английской торговле англичане заинтересованы были в тот момент гораздо больше, чем русские. Он знал также, что подобные же экономические соображения заставляют и Голландию очень считаться с желаниями и требованиями России. Англо-голландское торговое соперничество было одним из важных «инструментов» внешней политики России (как выражаются дипломаты), и Петр умело этим инструментом пользовался, зная, что многое, о чем говорится в Гааге и Лондоне, зависит от того, что делается в Архангельске.
