Никколо Макиавелли - Государь. История Флоренции (сборник)
Попробуйте найти в его «Истории» хоть слово об унии. Папа Евгений IV упоминается постольку, поскольку он нашел во Флоренции прибежище, когда его выгнали из Рима (потому и собор Флорентийский), подробно рассказано о вмешательстве папы в вендетту местного значения (и вышел глава христиан круглым дураком – примирить враждующие партии не сумел, только подвел тех, кто положился на его слово). Кого оно интересует, это всемирное единство, устарелый миф?
В общем-то, если подумать, национальное единство – такая же абстракция, как единство христианское, всечеловеческое или европейское. И даже менее симпатичная абстракция. Но как раз своей меньшей симпатичностью она и убеждает Макиавелли (по принципу «невкусно – значит полезно»). В духе своего времени он берется срывать красивые маски. Ему кажется, будто он освобождает человечество из плена отживших мифов. На заре научного мировоззрения еще никто, даже проницательный Макиавелли, не догадывался, что самым цепким, самым опасным мифом для человека окажется сам человек, человек, поверивший в себя, в свой разум, в свои критические способности, в свои права. Макиавелли вроде бы призывал к прагматизму, предлагал довольствоваться малым. Не нужен нам берег турецкий – теперь уже турецкий… Может быть, и великая Италия ни к чему. Была бы великая независимая Флоренция. Но почему за Флоренцию человек должен отдавать жизнь с большей охотой, чем за Италию или всех христиан?
А ведь уния и падение Константинополя заметно повлияли на жизнь Флоренции. Все-таки перед лицом общей беды прекратилась очередная итальянская война, христиане замирились, стали нашивать красные кресты на грудь и готовиться к битве за веру. Потом прошел слух, что турки, продвигавшиеся в глубь Европы, остановлены и разбиты венграми. Крестовый поход отменили. Италии предстояло прожить еще немало десятилетий в страхе перед турками (о чем упомянуто и в комедиях Макиавелли), зато ей достались Кипр, Крит и прочие острова, до которых не дотянулись руки Османской империи.
1453 год, падение Констатинополя, окончательный отказ от единства западного и восточного христианства. Запущенный механизм распада так просто не выключится. На западе зарождается протестантизм (тот самый Джулио Медичи, уже в сане папы, прохлопает Лютера). На востоке – свои мифы и свои идеалы. Изменяется вся мировая география, и с этим тоже приходится считаться. Османская империя отрезала христианам торговые пути на Восток, и ближайшее следствие – предпринятый Христофором Колумбом в 1492 году, в год смерти Лоренцо Великолепного, поиск западного пути. Впереди – новый раздел мира: итальянских купцов оттеснят испанцы, португальцы, англичане. Влияние банкирского дома Медичи сперва резко возрастет – войны, катаклизмы, экспедиции требуют денег, – но вскоре пойдет на спад: в мире появятся новые источники доходов.
Не менее важны и духовные последствия гибели Константинополя. Спасаясь от османов, в Италию хлынули греческие ученые; многие устремились во Флоренцию, о которой слыхали благодаря тому соборному посольству. Флорентийцам открывались греческий язык, эллинская античность – она показалась приманчивее, нежели привычная римская традиция. Отчасти благодаря экзотичности, новизне, однако возможно, что свою роль сыграло и этническое разнообразие Италии, которое столь выразительно очертил Макиавелли в начале «Истории». По сути дела, здесь жил не один народ, а множество: как древние обитатели (тоже довольно пестрое сборище), так и представители всевозможных варварских племен. Преемственность их с Римом тем более сомнительна. И, быть может, не в империи, а в греческой полисной системе следовало искать образец государственного устройства. Лоренцо со всей очевидностью мнил себя в Афинах и пленялся Платоновской академией. Вообще слово «Академия» сделалось чрезвычайно популярно среди флорентийцев.
А значит, миф о Великолепном нужно пересмотреть. Не централизация, не объединение – краткое торжество силы, в результате которого и победитель окажется в проигрыше, утратит свою краску, растворившись в бесформенном конгломерате, – но союз городов-государств, среди которых твой – главный, культурнейший. Не сильная рука, но проницательность, умение предвидеть будущее, лавировать, заключать союзы. Таким талантом Лоренцо Медичи обладал в полной мере, и как раз его дипломатическим усилиям Флоренция обязана и относительным спокойствием на протяжении четверти века, и своим возвышением. Это Макиавелли мог оценить профессионально. И Джулио, будущий папа Климент VII, – тоже. Честолюбие дипломата воспитывалось в них обоих в годы правления Великолепного.
И, наверное, оба они, шестнадцатилетний отрок и двадцатипятилетний молодой человек со стариковски поджатыми губами, одинаково недоумевали, глядя, как Пьеро проматывает отцовское наследство. Медичи имели опасную склонность не доживать до пятидесяти лет. Наследственная подагра и принципиальная неумеренность тому способствовали. Сам Лоренцо юношей принял власть из рук болезненного отца, и его сын наследовал ему совсем молодым. Но, как говорится, вино переходит в уксус. Заносчивость юности, ее самонадеянность и опрометчивость были Пьеро свойственны, ее мужество и уверенность в себе – нет. По вине Пьеро Медичи в первый раз утратили Флоренцию.
Макиавелли не продолжил «Историю» после смерти Лоренцо, хотя мог бы рассказать еще много такого, чему сам был свидетелем. Вероятно, Джулио рассчитывал получить современную историю, доведенную до возращения и окончательного торжества династии Медичи. Но Макиавелли завершает повествование мифом о золотом веке Лоренцо, а все, что было потом, остается «своим», частным временем. Из его «Истории» мы не узнаем о кратком неудачном правлении Пьеро, о грозных пророчествах Савонаролы, вполне осуществившихся, когда в 1494 году в Италию вторглись французы. Пьеро то ли из трусости, то ли сдуру вступил в переговоры, сдал крепости. Горожане взбунтовались, Медичи бежали из Флоренции. Монах-доминиканец Савонарола, возвещавший близкую кару за грехи и призывавший к покаянию, сделался самой авторитетной фигурой в городе. Это он в свое время отказал Лоренцо в последнем причастии, не признав достаточными его исповедь и желание искупить содеянное. При Лоренцо его не обижали, но и не превозносили: кто-то с уважением прислушивался к проповедям, кто-то посмеивался – терпимое было время, широкое. Но пора терпимости миновала, от каждого требовался выбор. И горожане выбрали – Савонаролу, теократическую республику, возврат к первоосновам христианства.
Возрождение – эпоха возвращения к неким коренным мифам. Для кого-то этот миф – Рим или античная Греция, для еретиков, нищенствующих монахов, реформатов – исконное, евангельское христианство. Савонарола предвещал скорое падение Рима – Рим он любил не более, чем любил его Макиавелли, в Риме видел причину падения Церкви, подобно тому, как Макиавелли обвинял папство в упадке Италии. Предсказанию о гибели Рима верили тем охотнее, что на глазах старшего поколения свершилось невероятное – пал Константинополь. Если одна мировая столица рухнула, почему бы не погибнуть и другой? Так падение Константинополя еще раз сказалось на судьбах Италии.
Отнюдь не ограничиваясь вопросами религии и совести, монах стремился преобразовать, привести в четкую систему политику, искусство, науки – все, чем живут люди. История была еще менее справедлива к этому замечательному человеку, чем к нашему герою. Мы понимаем, насколько искажен легендарный образ Макиавелли – интригана, «типичного итальянца с ядом в одной руке и кинжалом в другой», приспешника Сатаны (предполагается, что английская кличка дьявола, «старый Ник», обрела новую жизнь благодаря имени Макиавелли – Никколо). Но еще нелепей сложившийся задним числом образ Савонаролы – изувера, загонявшего напуганных веком прихожан в «мрачное Средневековье», в монастырь (вероятно, имеется в виду не средневековый монастырь, где монахи переписывали книги, которые только благодаря монастырям и сохранились). Своим мракобесием он отрывал людей от реальной жизни, из-за него Флоренция терпела поражение, а уж «сожжение суеты» ему и вовсе не простит ни один культурный человек. В завершающий день карнавала 1497 года на центральной площади разложили костер из масок и непристойных нарядов, порнографических книг и картин. Кто-то из художников добровольно принес свои произведения, убедившись, что мадонна и святые представлены кощунственно. Кажется, бросили в огонь и несколько книг Боккаччо – жаль было бы нам остаться без «Декамерона», однако не следует забывать, что книгопечатанье тогда уже существовало, и несколько сожженных книг большого убытка не наделали. А библиотеку Медичи, по большей части рукописную, языческую, «изувер» Савонарола выкупил и спас таким образом от распродажи по частям, предоставил в общее пользование. Вокруг этого «врага культуры» собрались едва ли не все художники, которыми так богата Флоренция, Микеланджело Буонаротти до конца своей долгой жизни сохранил благодарную память об Учителе. Существует даже гипотеза – пусть преувеличенная, – будто Савонарола основал новую школу искусства. На это даже у него, с его невероятной энергией, не хватило бы времени в те краткие три года, что он реформировал Флоренцию. Но главные слова Савонарола успел сказать:
