Михаил Пселл - Хронография
XXXII. Походы против варваров он совершал совсем не так, как это в обычае у большинства императоров, которые выступают в середине весны, а в конце лета уже возвращаются: время возвращения определялось для него достижением цели, ради которой он отправился. Он выносил зимнюю стужу и летний зной, томясь жаждой, не сразу бросался к источнику и был воистину тверд, как кремень, и стоек ко всем телесным лишениям. Он досконально изучил военное дело – речь в данном случае идет не обо всем построении войска, не о взаимодействии отрядов, не о смыкании строя и его перестроении, а об обязанностях протостатов, гемилохитов[33] и тех, кто за ними, – и во время войны удачно пользовался своими знаниями. Поэтому он и не определял на эти должности случайных лиц, но знакомился со способностями и умелостью в бою каждого и только после этого назначал их на те посты, к которым они подходили нравом и выучкой.
XXXIII. Знал он и самые выгодные для отрядов способы построения, причем об одних вычитал из книг, другие изобрел сам, исходя из собственного опыта. Он умел распоряжаться и составлять план, как нужно вести бой и выстроить войско, но до самого дела был не очень охоч, ибо опасался, как бы не пришлось бежать от противника. Поэтому и занят он большей частью был тем, что располагал в засаде отряды, сооружал осадные машины, издали обстреливал неприятеля и наставлял боевому искусству легковооруженных воинов. Однако, вступая в сражение, Василий сжимал ряды по правилам тактики, как бы обносил армию стеной, смыкал войско с конницей, конницу с отрядами, а отряды с гоплитами[34] и никому ни в коем случае не позволял выходить вперед из рядов и нарушать строй. Если же кто-нибудь из самых сильных и удалых воинов вопреки приказанию выезжал из боевых порядков и, вступив в схватку с противником, побеждал, то его не удостаивали по возвращении венков и наград, а, напротив, немедленно удаляли из войска и наказывали, словно преступника. Ведь нерушимый строй Василий считал главным условием победы и полагал, что только благодаря ему неодолимо ромейское войско. Когда же воины выказывали недовольство строгим надзором и в лицо оскорбляли царя, он спокойно переносил их насмешки и благодушно, вполне разумно отвечал: «Иначе нам никогда не кончить войны».
XXXIV. Он делил себя между военными делами и заботами мирного времени и, если говорить правду, на войне проявлял больше коварства, а во время мира – царственности. Если какому-нибудь воину случалось проштрафиться в походе, царь скрывал гнев и хранил его, как огонь под золой, но по возвращении в столицу обнаруживал и вновь его раздувал, и тогда уже сурово карал провинившегося. Большей частью он оставался тверд в своих приговорах, но бывало, что и менял гнев на милость; при этом он нередко доискивался до причины преступления и тогда не наказывал за следствия. Иногда он поддавался состраданию, иногда иным соображениям и чувствовал расположение к провинившемуся. Подвигнуть его на какое-нибудь дело было нелегко, но и от решений своих отказываться он не любил. Поэтому к тем, кому благоволил, Василий без крайней нужды не менял отношения, но и нескоро прощал навлекших на себя его гнев, и были для него собственные мнения судом окончательным и божественным.
Внешность царя
XXXV. Таков был характер царя. Внешность же Василия свидетельствовала о благородстве его природы. Очи его были светло-голубые и блестящие, брови не нависшие и не грозные, но и не вытянутые в прямую линию, как у женщин, а изогнутые, выдающие гордый нрав мужа. Его глаза, не утопленные, как у людей коварных и хитрых, но и не выпуклые, как у распущенных, сияли мужественным блеском. Все его лицо было выточено, как идеальный, проведенный из центра круг, и соединялось с плечами шеей крепкой и не чересчур длинной. Грудь вперед слишком не выдавалась, но впалой и узкой также не была, а отличалась соразмерностью. Остальные члены ей соответствовали.
XXXVI. Роста он был ниже среднего, соразмерного величине членов и вовсе не горбился. Пешего Василия еще можно было с кем-то сопоставить, но, сидя на коне, он представлял собой ни с чем не сравнимое зрелище: его чеканная фигура возвышалась в седле, будто статуя, вылепленная искусным ваятелем. Несла ли его лошадь вверх или вниз, царь держался твердо и прямо, натягивая поводья и осаживая коня, вздымал птицей вверх и не менял своего положения ни на подъемах, ни на спусках. К старости волосы под подбородком у него поредели, а на щеках стали густыми и разрослись, спускаясь с обеих сторон и обрамляя лицо, они образовали круг, и казалось, что борода у него растет повсюду. Василий имел обыкновение теребить подбородок, особенно когда возгорался гневом, занимался делами или предавался размышлениям. Другой его привычкой было, расставив локти, упереться пальцами в бедра. Его речь не была гладкой, он не округлял фраз и не распространял периодов, запинался и делал короткие паузы, скорей как деревенщина, нежели человек образованный. Смеялся он раскатисто, сотрясаясь всем телом.
XXXVII. Этот царь, как кажется, прожил дольше всех других самодержцев. С рождения и до двадцатилетнего возраста он царствовал совместно с отцом – Никифором Фокой, а затем с Иоанном Цимисхием и у всех них находился в подчинении, потом в течение пятидесяти двух лет он был самодержцем. Умер же Василий на семьдесят втором году жизни[35].
Константин VIII
I. После смерти Василия власть взял в свои руки его брат Константин. Все уступили ему владычество, поскольку умирающий император, призвав Константина во дворец, сам вручил ему бразды правления. Во главе государства он встал на семидесятом году жизни и как человек нрава мягкого, с душой, падкой до всяческих удовольствий, найдя казну полной денег, дал волю своим наклонностям и предался наслаждениям.
II. Сочинение, ему посвященное[1], так рисует этого мужа. Он был беспечного нрава и не слишком властолюбив, при сильном теле был труслив душой. Уже старик, не способный вести войну, он раздражался от любого дурного известия, и когда наши соседи-варвары поднялись против нас[2], успокаивал их титулами и дарами, с восставшими же подданными расправлялся беспощадно и если видел в ком бунтовщика и мятежника, наказывал без следствия и принуждал к повиновению не милостью, а жестокими и разнообразными пытками. Человек вспыльчивый, он легко поддавался гневу, верил любым наговорам, особенно если подозревал, что кто-то покушается на царскую власть, и карал за это сурово: злоумышленников он не подвергал опале, не изгонял и не заключал под стражу, а немедленно выжигал им глаза железом. Такое наказание он определял всем за проступки тяжелые и легкие, независимо от того, действительно человек виновен или только дал пищу для слухов, – ведь царь не заботился, чтобы наказание соответствовало прегрешению, а хотел лишь избавить себя от беспокойства, Кара эта казалась ему самой легкой, и он предпочитал ее другим, так как она делала подвергшихся наказанию беспомощными существами. Он применял ее без разбору к людям большим и малым, а порой расправлялся и с церковнослужителями, не жалея даже епископов, ибо, поддавшись внезапной ярости, становился неумолим и глух к любым увещеваниям[3]. При такой вспыльчивости Константин, однако, не был лишен и сострадательности, не любил зрелища чужих несчастий и был добр к искавшим его сочувствия. Да и гнев его длился не долго, как у его брата Василия, а быстро проходил, и он горестно раскаивался в содеянном. При этом, если кто-нибудь вовремя гасил его ярость, он воздерживался от наказаний и благодарил остановивших его. Когда же препятствий не оказывалось, гнев увлекал его ко злу, но при первых же извинениях Константин начинал терзаться, горячо обнимал пострадавшего, проливал слезы и оправдывался в жалостных речах.
III. Благодетельствовать подданных он умел лучше любого другого императора, однако в милостях не соблюдал справедливого равенства и близким своим оказывал благодеяния без всяких границ, раздавал им золото, как песок, а в отношении людей от него далеких проявлял эту добродетель в меньшей степени. Окружение же его составляли большей частью те, кого он еще в детстве велел лишить детородных членов и взял к себе в качестве доверенных и домашних слуг. Эти люди не принадлежали к благородному и свободному сословию, но были чужеземцами и варварами. Получившие от Константина образование и воспитанные им по его образу и подобию, они были удостоены наибольшего почета и уважения. Позорная участь этих людей искупалась их нравом: они были великодушны, не жадны до денег, щедры и обладали другими прекрасными и благородными свойствами[4].
IV. Этот император еще в юные годы, когда самодержцем стал его брат Василий, женился на женщине из благородного и почтенного рода, по имени Елена, дочери небезызвестного Алипия, в то время человека весьма значительного. Жена, прекрасная лицом и добрая душой, умерла, родив императору трех дочерей[5]. Она рассталась с жизнью, прожив отмеренные ей годы, а дочери, оставаясь во дворце, получали царское воспитание и образование. Император Василий к ним был весьма расположен и очень их любил, но большой заботы не проявлял и, сохраняя императорскую власть для брата, ему и поручил печься о дочерях.
