Франсина-Доминик Лиштенан - Россия входит в Европу: Императрица Елизавета Петровна и война за Австрийское наследство, 1740-1750
В Берлине известие о воцарении Елизаветы Петровны восприняли со сдержанным удовлетворением: Фридрих рассчитывал, что Россия сохранит нейтралитет или встанет на сторону Пруссии, а значит, смена власти не повредит его планам относительно Силезии{16}. Прусский король забыл обо всех своих предубеждениях против русской нации и поспешил поздравить дочь Петра I{17}. Хотя сын Фридриха-Вильгельма охотно отмежевался бы от Франции, чье присутствие на севере Европы становилось, на его вкус, чересчур заметным, аргументы он использовал те же самые, что и французы: король выражал надежду, что теперь, когда «Россия вновь сможет распоряжаться собой», отношения между прусским и русским двором «сделаются такими же, какими были при жизни Петра Великого»{18}. Фридрих приветствовал возрождение мифа о державе, управляемой великим царем, воскрешение иллюзии, создание миража, крайне полезного в той ситуации, когда интересы Гогенцоллернов, Бурбонов и Габсбургов столкнулись в очередной раз. И французы, и пруссаки хотели видеть в союзницах страну просвещенную, сильную, современную, прогрессивную.
Если раньше они изображали Россию в самых черных красках, то теперь, следуя собственным сиюминутным потребностям, придумывали идеальную страну, управляемую необыкновенным монархом. Четверть века отношения между Пруссией и Францией, с одной стороны, и Россией, с другой, были холодными и сдержанными, теперь же стороны сочли необходимым забыть о многом — о войнах со Швецией и Турцией, о войне за Польское наследство и о том влиянии, которое эти конфликты оказали на дипломатические отношения; очередной мираж, порожденный вступлением на престол молодой и красивой женщины, позволял устранить все трудности. Предполагалось, что новая императрица сумеет переустроить свою страну по заветам родителя, возродит доверие к ней и тем позволит ей наконец занять подобающее место на европейской сцене. Фридрих первым предложил новой императрице дружбу и попросил возобновить договор между двумя странами об оборонительном союзе{19}.[10] Философ из Сан-Суси строил политику с дальним прицелом; он сознавал, что, встав на путь модернизации, Россия непременно сделается частью европейской системы. Оборонительный и наступательный союз против Австрии был призван не только обуздать чересчур деятельную Марию-Терезию, но и способствовать дальнейшему расширению прусских владений. А Россия при этом прикрывала бы Пруссию на восточном фланге.
Двойной дипломатический прагматизм: Людовик и Фридрих
Прусский король порекомендовал своему дипломатическому представителю сблизиться с главными участниками переворота — лейб-медиком Елизаветы Лестоком, голштинцем Брюммером, канцлером Воронцовым и, разумеется, с неизбежным Ла Шетарди. Рекомендации эти были, впрочем, совершенно излишними: названные лица и без того общались самым тесным образом. Гогенцоллерн не отдавал себе отчета в том, что в Петербурге его мечта о тройственном союзе Франции, Пруссии и России уже начала осуществляться в миниатюре прежде всякого вмешательства монархов; в этом случае личные отношения опережали большую политику. «Доброе согласие» между Францией и Пруссией, которого так жаждал Фридрих, уже сложилось на русской почве, и ему предстояло оказать существенное влияние на ход войн, сотрясавших Европу. Вскоре дружеские отношения посланников вошли в противоречие с позициями их правительств; монархи, как в Париже, так и в Берлине, вели двойную игру. Прагматические соображения побуждали их отзываться о Елизавете так же восторженно, как и о ее отце, однако отношение к России оставалось столь же настороженным, что и прежде. Фридрих рассуждал об «исконном непостоянстве и жадности русского народа» — пороках, которые на его взгляд, были в особенности присущи министрам и придворным{20}. Временами в душе автора «Анти-Макиавелли» пробуждался древний страх перед Московией, он боялся возвращения огромной северной страны к варварству и с ужасом представлял себе дикие орды, заполоняющие Германию. Тем не менее в 1742 году его письма к Мардефельду исполнены оптимизма, король надеется, что Россия будет развиваться и вольется в достигшую стратегического равновесия Европу. Флери, напротив, был уверен, что Россия очень скоро «вновь погрузится в хаос, от которого ее начал избавлять Петр I»{21}. Версаль льстил дочери Петра, не строя далеких планов. Елизавете предстояло способствовать росту влияния Франции на севере Европы, однако французы полагали, что пресловутое культурное отставание «Московии» не позволит ей участвовать в жизни цивилизованного мира наравне с другими странами. Версаль надеялся извлечь пользу из непрочного положения русского правительства; угроза нового переворота была призвана ослабить позиции Габсбургов, которые в нужный момент не смогли бы получить помощь с востока[11]. В России французы видели всего-навсего географическое и политическое захолустье.
В первое время различие в политических подходах разных монархов не слишком проявлялось в поведении их представителей при русском дворе: Мардефельд и Ла Шетарди сообща противостояли противнику, воплощенному в лице посланников английского короля и венгерской королевы, будущей австрийской императрицы. В Петербурге, где международные конфликты воспроизводились в миниатюре, пруссаки и французы тесно сотрудничали и сообща искали новые пути; философические и стратегические соображения их государей, требования «реальной политики» с трудом прилагались к нравам двора, только что пережившего очередной государственный переворот. Монархи и министры, знавшие русский двор только понаслышке, не учли, что в столице России действовали особые законы и даже дипломаты, прибыв сюда, начинали приноравливаться к особенностям жизни в этой стране, раздираемой борьбой между старинными традициями и новшествами, которые железной рукой ввел Петр Великий. Французскому и прусскому посланникам случалось не доверять или завидовать друг другу, однако их связывала одна общая цель — любой ценой воспрепятствовать вмешательству России в дела Европы, а ради этого ничем не оскорблять самолюбия российской императрицы и ее придворных. Однако ход военных действий очень скоро расстроил все их хитроумные планы и разрушил согласие, царившее между французами, русскими и пруссаками.
Глава вторая.
ИНТЕРЕСЫ «РАЗЪЯТОЙ ЕВРОПЫ»{22} (1742–1744)
Не успела Россия избавиться от диктатуры проавстрийских министров, как на их место вознамерились встать французы[12]. Добродушная и миролюбивая Елизавета желала скорейшего прекращения войны со шведами. Она настаивала на соблюдении условий Ништадтского мира (1721), но отказывалась уступить южную Финляндию, ибо полагала, что без нее «невозможно будет обеспечить безопасность Санкт-Петербурга»{23}. Будущее Франции на Балтике полностью зависело от Ла Шетарди, которому было поручено вести переговоры. Министр Людовика XV Амело де Шайу с немалым легкомыслием вверил все дела так называемому специалисту; меж тем маркиза, бывшего, возможно, любовником императрицы и выбиравшего по ее просьбе министров для первого ее правительства, тесные узы связывали не только с Францией, но и с Россией. На предварительном этапе мирных переговоров со Швецией (1742), где Ла Шетарди официально представлял Францию, а неофициально — Россию, это сильно затрудняло ход дела. Ла Шетарди путался в собственных хитростях и никак не мог примирить требования своей «любовницы» с пожеланиями своего же короля{24}. Мардефельд, рассчитывавший извлечь пользу из двусмысленного положения своего собрата, посоветовал Фридриху действовать более гибко и более лицемерно — на словах выражать известную солидарность с позицией Франции, па деле же попытаться уменьшить влияние француза на императрицу. В качестве аргумента посланник привел вечную угрозу: «Если Версальский двор будет деспотически повелевать двором петербургским, для противодействия этому влиянию нам потребуются немалые усилия и значительные денежные суммы»{25}. Вести эту двойную игру с Ла Шетарди, внешне поддерживая француза и путая карты остальным дипломатам, с тем чтобы выиграть время и навредить Франции, предстояло самому прусскому дипломату. Мардефельд идеально подходил на эту роль: он умел вовремя отступить в тень, «дабы не внушить ни малейшего подозрения» посланнику Людовика XV, но при этом, действуя заодно с английским посланником, ловко расстраивал планы неугомонного маркиза. Впрочем, у его системы имелся один существенный недостаток — ослабляя позиции Ла Шетарди, он способствовал усилению местных политиков, среди которых имелись ярые сторонники Австрии (прежде всего, вице-канцлер Бестужев). Несмотря на дипломатические неудачи Ла Шетарди, власть его над Елизаветой Петровной в 1742 году была велика, как никогда; от него зависела вся политика на севере Европы, а значит, и судьба Пруссии.
