Константин Сомов - Война: ускоренная жизнь
«К тому времени на складах и продуктовых базах немецкой столицы остались считанные тонны муки, немного мясных и рыбных консервов. Мяса, крупы, молочных продуктов уже не было. Народ голодал. Дети лезли к танкам, под огонь пулеметов и орудий, лишь бы добраться до наших кухонь, выпросить кусочек хлеба, ложку супа или каши. Бойцы кормили из своих котелков немецких детей, совали им в руки консервы, сахар — неси, мол, домой».
Писатель-фронтовик Владимир Богомолов: «Дети, женщины, старики освобожденных районов Берлина огромными толпами набрасывались на продуктовые магазины и ларьки. Убитые лошади растаскивались на куски за считанные минуты. Немки посылали к нам своих детей за хлебом, а сами стояли в сторонке и ждали. Дети клянчат: «Брот!» (хлеб — Авт.). Солдаты кормят из своих котелков немецких детей.
Немцы учатся русскому языку. «Кусотшек хлеба» они говорили еще в разгар уличных боев»
Политические же боссы Третьего рейха (как, вероятно, их коллеги всех времен и народов) не забывали о своем благополучии даже тогда, когда на берлинских окраинах застучали пулеметы передовых советских частей. Приведенная ниже телеграмма отправлена из Берлина в Обер-зальцберг (замок Гитлера в Альпах) 22 апреля 1945 года:
«Вышлите немедленно с сегодняшними самолетами как можно больше минеральной воды, овощей, яблочного сока и мою почту.
Рейхсляйтер Борман».Праздник
«Девятого мая 1945 года радовались все, — вспоминал пехотный солдат Иван Коломоец. — И не только мы, но и большинство гражданских немцев. А как же, наконец весь этот кошмар кончится. Они его на себе под конец войны очень хорошо ощущали».
А мальчишкой получивший медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» яровчанин Иван Логвиенко рассказывал так:
«Девятое мая я встретил в поле. Пахали. Прискакал из деревни верховой, кричит: «Война кончилась!». Порадовались, конечно, и стали пахать дальше. За нас-то делать это некому было. Хорошо запомнил я день 15 декабря 1947 года, когда отменили хлебные карточки. Я уже жил в городе. Занял денег, купил «кирпич» хлеба, килограмм комбижира, кило сахару и все это съел. Для меня это был самый настоящий праздник».
Эх, махорочка, махорка…
Как письмо получишь от любимой,
Вспомнишь дальние края.
А закуришь — и с колечком дыма
Улетает грусть моя.
Эх, махорочка-махорка,
Подружились мы с тобой.
Вдаль глядят дозоры зорко,
Мы готовы в бой, мы готовы в бой!
Из песниДо войны в нормах питания красноармейцев табака не было вовсе, но после выхода в свет решения Государственного Комитета Обороны от 12 сентября 1941 года о новых продовольственных нормах суточного довольствия личного состава Красной армии красноармейцы и начальствующий состав (1 категория) боевых частей должны были получать в сутки — 20 г махорки, а также 3 коробка спичек и 7 книжек курительной бумаги в месяц. Такие же нормы были предусмотрены для красноармейцев и состава тыловых частей действующей армии. Для красноармейцев строевых и запасных частей, не входящих в состав действующей армии (3 категория), — ни табаку, ни курительных принадлежностей уже не предусматривалось.
По воспоминаниям барнаульца Василия Фалалеева, во время формирования в Славгороде одного из полков 312-й стрелковой дивизии махорку им все-таки давали, но совсем понемногу.
«Я курил тогда мало, мне хватало, не то что другим, — рассказывал он уже в 2009 году, — однако, на фронте обстановка более нервная была, там приучился курить по-настоящему. Хоть немного, да успокаивало».
Ставший же на войне офицером штрафбата Александр Пыльцын о своем пребывании в командном училище на дальнем Востоке зимой 1941–42 годов пишет так:
«По курсантской норме нам табака не полагалось, а курили почти все. Рядом с училищем, за дощатым забором, находилась колония заключенных. Им регулярно выдавалась махорка. Так они нам ее продавали по 60 рублей спичечный коробок. А 60 рублей — это было месячное денежное довольствие курсанта. И вот в щели забора мы пихали деньги, а они нам — эти спичечные коробки. Но дурили они нас, мальчишек, страшное дело. Фактически в этих коробках махорки-то было не более щепоточки, а остальное — мелкие древесные опилки, измельченный сухой дубовый лист, а иногда и сушеный конский навоз! Праздником были случаи, когда кто-то из курсантов получал от домашних посылки с папиросами. Тогда каждую папиросу курили по очереди 10–12 человек! А самым ценным подарком за усердие в службе была пачка махорки».
«Курящие страдали (доброй половине из нас это было непонятно) из-за отсутствия табака: его не выдавали курсантам. А денег у нас не было, так как мы подписали заем на все свое годовое денежное довольствие, — вспоминает в своей книге «Дневник самоходчика» бывший в январе 1943 года курсантом Челябинского танково-технического училища, будущий техник-лейтенант Электрон Приклонский. — В месяц курсанту полагалось 40 солдатских рублей, но эти деньги не очень-то выручили бы наших курцов, потому что стакан самосада на базаре в Челябинске стоил сто рублей, а одна самокрутка — десять. Да и как попадешь на рынок, если увольнительные в город не разрешались. На перерывах между занятиями частенько можно было наблюдать, как бычок, бережно передаваемый из рук в руки словно бог весть какая драгоценность, докуривался, наколотый обмусоленным концом на иголку ввиду того, что удержать его в пальцах было просто невозможно».
Цены на табак в тылу повсеместно были попросту фантастическими, особенно в Ленинграде, где в условиях блокады приходилось заменять его разнообразными эрзацами. На пивоваренных заводах Питера нашли 27 тонн хмеля, который полностью использовали как добавку (10–12 %) к табаку, а когда хмель закончился, стали примешивать сухие опавшие листья осины, березы, дуба, клена и других деревьев. Причем кленовые листья оказались наиболее подходящими. Их сбором активно занялись работницы табачных фабрик и школьники. Причем масштабы сбора впечатляли — до нескольких десятков тонн. Листья просушивали на ветру, упаковывали в мешки и после технологической обработки добавляли (до 20 %) к табаку. Использовались и «внутренние ресурсы» табачных фабрик. За десятилетия работы под полами цехов скопилось немало табачной пыли. Ее выгребали и тоже добавляли в курево в качестве никотиновой «приправы».
К февралю 1942 года восьмушка махорки на рынке блокадного города стоила 200 рублей вместо 40 копеек, как до войны, или приравнивалась к 500–600 граммам хлеба (!). А папиросы «Звезда», стоившие до войны рубль за коробку, продавались по 5 рублей за штуку, и цена на них росла.
«За 100 граммов табаку спекулянты дерут в Ленинграде два фунта хлеба», — возмущенно писал в своем военном дневнике журналист Павел Лукницкий.
«Драли» за табак тогда и на другой стороне, а именно на оккупированной фашистами территории. В находящейся под немцами Белоруссии при зарплате большинства рабочих в 200–400 рублей (высококвалифицированных — 800 рублей) 50-граммовая пачка табака стоила на черном рынке 150 целковых. Столько же, сколько четыре-пять литров молока или десяток яиц.
Дым над окопами
На передовой и вообще в частях действующей армии дело с куревом обычно обстояло получше.
«Получим на базе табак, папиросы, кремни — все, без чего бойцу не обойтись на передовой, — и в путь, — вспоминала спустя годы после войны рядовая-снабженец Елена Иневская. — Где на машинах, где на повозках, а чаще с одним или двумя солдатами. На своем горбу тянем. До траншеи на лошадях не проедешь, немцы услышат скрип. Все на себе».
А в тех самых траншеях Елену и ее коллег не просто ждали с нетерпением, на них, можно сказать, молились, поскольку табак (как и спиртное) позволял хоть как-то снять страшное нервное напряжение, постоянно испытываемое каждым, кому пришлось подолгу находиться на переднем крае.
«Курить научился в армии, — пишет в книге «Дважды младший лейтенант» офицер-артиллерист Дмитрий Небольсин. — Курил безбожно: много и часто. Говорят, курить вредно. Возможно. С этим я согласен. Но в ту фронтовую пору перекур имел особое значение. Перекурил — на душе полегчало, будто в каждую клетку твоего тела вдохнули эликсир, без которого немыслимо снять напряжение, усталость и успокоиться. После обеда надо закурить, иначе обед покажется неполным, незавершенным. Да и привал без перекура не привал. Курить очень хотелось. Когда не было папирос или махорки, искали в карманах табачную пыль, подбирали заплеванные окурки-охнарики. А случалась, курили сухие листья растений и даже сухой конский помет, надрывались в кашле и все-таки курили».
О любви Дмитрия Небольсина к куреву — так же, как и миллионов его товарищей-фронтовиков, можно судить по вырезке из фронтовой газеты, где было напечатано его стихотворение «Папироска»:
