Нанами Шионо - Последний час рыцарей
29 мая, сразу после получения известия о том, что османские войска прорвали оборону городской стены, Ломеллино послал гонца султану, прося его об официальном подтверждении нейтралитета Галаты. Мехмед согласился принять гонца, но ничего не ответил.
Спустя два дня султан призвал к себе представителя Галаты и приказал колонии сдаться. Ради соблюдения приличий представитель скрепил печатью мирный договор с Заганом-пашой. Там оговаривалось: колония будет управляться советом старейшин, избранных жителями. Но поскольку все без исключения действия должны были получать разрешение турок, это оказалось равносильно капитуляции.
На следующий день явился сам Ломеллино, чтобы подписать договор. Еще через день в Галату прибыл турецкий полк, чтобы срыть стены поселения. Жители колонии лишь молча смотрели на происходящее. В течение двухсот лет генуэзцы пользовались привилегированным положением среди всех западных торговцев, находившихся в Константинополе. А теперь в один день стена, символизировавшая их гордость, была разрушена без следа, кроме одной башни — самой высокой точки в колонии.
Если Венеция, как говорили, потеряла 400 000 дукатов из-за падения города, то генуэзская колония потеряла по меньшей мере 500 000 дукатов. А с учетом утраченной недвижимости эта сумма составляла более миллиона.
Венецианцы перенесли основной объем своей торговли с востоком Средиземноморья в Александрию, чтобы избежать войны с Генуей. Но сама Генуя вложила большую часть своих средств в торговлю с Причерноморьем и Константинополем. Уничтожение Византийской империи нанесло роковой удар всей генуэзской экономике.
Беды Генуи на этом не закончились: в 1475 году Мехмед захватил Каффу, а в 1566 году Османская империя подчинила себе остров Хиос, фактически отрезав генуэзских торговцев от востока Средиземноморья. В какой-то степени именно необыкновенная жажда завоеваний молодого турецкого деспота побудила прекрасных моряков, какими были генуэзцы, направить свое внимание сначала на запад Средиземноморья, а затем — на Атлантический океан.
Магистрат Ломеллино, который был честным, хотя и нерешительным человеком, пережил свои собственные горести. Его племянник, которому он хотел оставить свое дело, был схвачен османами, его вынудили перейти в ислам. На самом деле смена религии была практически необходимостью, чтобы продолжать вести дела в городе. И немало генуэзских купцов пошли на это. Стойкие в своей вере христиане, отказавшиеся обратиться в ислам (многие из них были друзьями Ломеллино и цветом генуэзского поселения), стали рабами. Ломеллино не спал ночей, пытаясь придумать, как бы поскорее изыскать деньги им на выкуп.
Это, конечно, еще более затруднило ему возможность общения с племянником, который глубоко разочаровал его своим отступничеством и показал себя недостойным наследником. Ломеллино, которому было уже сильно за шестьдесят, теперь абсолютно ничто не удерживало в Галате.
Когда пришло известие о том, что его заместитель, чей приезд ожидался еще до начала осады, уже добрался до Хиоса, Ломеллино покинул Галату. Встретившись со своим преемником на Хиосе в конце сентября и введя его в курс дел, он сел на корабль, возвращающийся домой в Геную.
Точных сведений о том, что было с ним после, не сохранилось. Однако сохранилось весьма длинное письмо, написанное им его младшему брату во время пребывания на Хиосе. В нем Ломеллино рассказывает об осаде, как ее видели жители Галаты, о сложном положении, в котором оказались генуэзские поселенцы, и том упорстве, с которым колонисты делали все возможное, чтобы помочь Константинополю. Однако Ломеллино пришел к заключению, что в конце концов и он сам, и другие жители Галаты, и страны Западной Европы — все недооценили Мехмеда II, а теперь расплачиваются за это.
Не прошло и двух лет, как оказалось, что жертва, принесенная православными сербскими солдатами, сражавшимися вместе с турками, была напрасной. В «благодарность» за полторы тысячи всадников, присланных Сербией в ответ на его требования, султан в 1455 году захватил Сербию. Михайлович, служивший в то время в южном городе Ново-Брдо, был захвачен в плен наступающими османскими войсками. Вместе с двумя младшими братьями он был отправлен служить в турецком полку в Малую Азию. Не видя другого способа выжить, Михайлович перешел в ислам и стал янычаром. Ему было всего двадцать пять лет.
Такой командир, несомненно, оказался весьма полезен Он оставался в отряде янычаров восемь лет. За это время османская армия, увлеченная стремительностью своей победы над Константинополем, проводила в жизнь захватническую политику Мехмеда с невероятным упорством. Михайлович провел эти дни, сражаясь в составе передовых частей турецкой армии.
В 1463 году во время сражения в Боснии он и его полк попали в окружение превосходящих сил венгерского короля Матьяша Корвинуса, единственного высокопочитаемого христианского военачальника из всех, сражавшихся против турок. Увидев в этом прекрасную возможность вернуть себе свободу, Михайлович немедленно сдался венграм. В том же году он перешел обратно в христианство.
Михайлович продолжал вести жизнь солдата. Не имея возможности вернуться в свое порабощенное отечество, он присоединился к венгерской армии в ответ на настоятельную просьбу. Вместе с венграми он принимал участие в различных сражениях на территории Венгрии, Боснии, Моравии и Польши. По-видимому, сербский командир написал свои воспоминания, живя в Польше в период между 1490 и 1498 годами. К этому времени когда-то молодому сербскому кавалеристу было уже более шестидесяти лет. Словно намекая на необычность его жизненной истории, эта работа стала известна под названием «Записки янычара».
Нередко бывает так, что некий поворотный момент, некое судьбоносное событие полностью меняют восприятие какой-то личности. Мехмед II, которого считали незрелым и одержимым нездоровым честолюбием, о котором думали, что ему повезет, если он сможет хотя бы сохранить территории, захваченные его отцом, стал героем поколения.
Джакомо де Лангуски, служивший заместителем Марчелло во время восьмимесячных переговоров с молодым победителем о восстановлении отношений между Османской империей и Венецией, записал следующие впечатления: «Султану Мехмеду двадцать два года, он хорошо сложен и ростом выше среднего. Он воспитан как воин, его обращение скорее властное, чем сердечное. Владыка редко улыбается. Он рассудителен и свободен от каких-либо ослепляющих предрассудков. Приняв какой-либо план действий, султан следует ему полностью, делая это с большой смелостью.
Он стремится к славе Александра Великого. Каждый день Чириако д’Анкона и другой итальянец по его приказанию читают ему из римской истории. Он любит Геродота, Ливия, Курция и т. д., жизнеописания пап, критические биографии императоров, повести о королях Франции и Ломбардии. Султан говорит по-турецки, по-арабски, по-гречески и по-славянски, он весьма сведущ в географии Италии. У него есть цветная карта Европы, на которой указаны границы государств, а также места, где жил Эней, резиденция папы, расположение императорских дворцов.
Его жажда власти необычайна. Султан выказывает величайший интерес к географии и военному делу. На время наших переговоров он очень искусно задавал наводящие вопросы.
Это весьма примечательная натура, к столкновению с которой мы, христиане, теперь должны быть готовы».
Этот «примечательный» молодой человек был не только в высшей степени одаренным, но имел в своем распоряжении постоянную армию из 100 000 человек, готовых выполнить любой его приказ. Ни одно европейское государство того времени не могло собрать армию такого размера.
Мощь его «Великой пушки» тоже не могла не привлечь внимание европейских правителей. Разумеется, в Европе была своя артиллерия. Еще сто пятьдесят лет назад венецианцы начали устанавливать пушки на свои военные корабли. Но Мехмед был первым, кто понял и полностью использовал военный потенциал такого орудия. Не могло быть более очевидной демонстрации этого потенциала, чем разрушение тройной стены Константинополя — самого прочного укрепления того времени.
На самом деле, разумеется, это вовсе не было достижением: защитники попросту оказались слишком малочисленными, они могли защищать лишь частокол и внешнюю стену. Внутренняя стена, самая прочная из трех, осталась практически неповрежденной. Но в то время лишь немногие люди были достаточно информированными, чтобы понимать это. В общепринятом представлении возник образ пушки, разрушающей все три стены Константинополя, и этот образ распространился по всем уголкам Европы. В следующем году венецианский сенат первым объявил о планах по изготовлению множества больших орудий. Вскоре другие страны, не желая отставать, заявили о таких же намерениях, что способствовало дальнейшему совершенствованию технологий. Разумеется, техника возведения городских стен тоже пережила революцию примерно в это время.
