Томас Карлейль - Французская революция, Конституция
Это величественное спокойствие рассеивает страх народа. Сверкающие леса пик, зловеще ощетинившиеся на утреннем солнце, снова исчезают; громогласные уличные ораторы умолкают или разглагольствуют тише. Если суждено быть у нас гражданской войне, так пусть она будет. Король уехал, но Национальное собрание, Франция и мы остались. Принимает и народ величавую осанку, и, он так же спокоен и неподвижен, как отдыхающий лев. Только тихое рыкание, несколько взмахов хвостом показывают, что он может сделать! Казалеса, например, окружили на улице группы с криками: "На фонарь!", но национальные патрули без труда освободили его. Уничтожены уже все изображения и статуи короля, по крайней мере гипсовые. Даже самое имя его, самое слово разом исчезает со всех магазинных вывесок; королевский бенгальский тигр на бульварах становится просто национальным (tigre national).
Как велик спокойно спящий народ! Наутро люди скажут друг другу: "У нас нет короля, однако мы спали довольно хорошо". Назавтра пламенный Ахилл де Шатле и Томас Пейн, мятежный портной, обильно заклеят стены Парижа своими плакатами с объявлением, что Франция должна стать республикой. Нужно ли добавлять, что и Лафайет, хотя ему и грозили вначале пиками, принял величавую осанку, самую величавую из всех? Разведчики и адъютанты спешат наудачу на розыски и преследование беглецов; молодой Ромеф устремляется в Валансьен, хотя со слабой надеждой.
Таков Париж - величественно-спокойный в своей утрате. Но из "Messageries Royales" во всех почтовых сумках далеко разносится электризующая новость: наш наследственный представитель бежал. Смейтесь, черные роялисты, но только в кулак, чтобы патриоты не заметили и, рассвирепев, не пригрозили вам фонарем! Ведь только в Париже имеется величавое Национальное собрание с его внушительным спокойствием; в других местах эту новость могут принять иначе: с разинутыми ртами, выпученными глазами, с панической болтовней, гневом, предположениями. Каждый из этих невзрачных кожаных дилижансов с кожаной сумкой и словами "король бежал" взбудораживает на пути спокойную Францию, превращает безмятежное общественное настроение городов и сел в трепетное волнение и смертельный страх и затем громыхает далее, как ни в чем не бывало. Весть разносится по всем дорогам, до самых крайних границ, пока вся Франция не взбудораживается и не превращается (говоря метафорически) в огромного, злобно бормочущего индюка с налившимся кровью гребнем.
Так, например, кожаное чудовище прибывает в Нант поздней ночью, когда город погружен в глубокий сон. Привезенная весть разом будит всех патриотов, генерал Дюмурье выходит из спальни в халате и видит, что улица запружена "четырьмя или пятью тысячами граждан в рубашках". Кое-где мелькает слабый огонек сальной свечи, масса темных, растерянных лиц под сдвинутыми на затылок ночными колпаками, с развевающимися полами ночных сорочек ждут с разинутыми ртами, что скажет генерал. А над ним, как всегда, спокойно вращается Большая Медведица вокруг Волопаса, равнодушная, как сам кожаный дилижанс. Успокойтесь, жители Нанта: Волопас и Большая Медведица находятся по-прежнему на своем месте; старая Атлантика по-прежнему посылает свои рокочущие волны в вашу Луару; водка будет по-прежнему горячить ваши желудки; это еще не последний день, но один из предпоследних. Глупцы! Если бы они знали, что происходит в эти самые минуты, также при сальных свечах, на далеком северо-востоке!
Едва ли кто находился в это время в Париже или во Франции в большем страхе, чем - кто бы вы думали? - зеленоватый Робеспьер. Удвоенная бледность с тенями, как у повешенного, покрывает его зеленые черты: он слишком хорошо понимает, что патриотам грозит Варфоломеевская ночь, что через двадцать четыре часа его не будет в живых. Одна достоверная свидетельница слышит, как он выражает эти ужасные предчувствия у Петиона. Свидетельница эта - г-жа Ролан, та, которую мы видели в прошлом году сияющей на провозглашении Федерации в Лионе. Последние четыре месяца Роланы находились в Париже, разбирая с комитетами Национального собрания городские дела Лиона, запутавшегося в долгах; за это время они видятся со всеми выдающимися патриотами: с Бриссо, Петионом, Бюзо, Робеспьером и другими. "Все они, говорит красивая хозяйка, - имели обыкновение приходить к нам по вечерам четыре раза в неделю". Эти люди, бегающие сегодня более озабоченные, чем когда-либо, утешали зеленого человека, говорили о плакатах Ахилла де Шатле, о газете, которая будет называться "Республиканец", о приготовлении умов к республике. "Республика? - говорит зеленый со своим сухим, хриплым, нешутливым смехом. - Что это такое?"17 О неподкупный Робеспьер! Увидишь, что это!
Глава пятая. НОВАЯ БЕРЛИНА
Разведчики и адъютанты ехали быстрее кожаных дилижансов. Молодой Ромеф, как мы уже сказали, ранним утром отправился в Валансьен, но обезумевшие крестьяне хватают его дорогой как изменника, как участника заговора и тащат назад, в Париж, в городскую Ратушу и Национальное собрание, которое спешит выдать ему новый паспорт. Теперь даже и птичье пугало - зеленщик с ослом вспоминает о большой новой берлине, виденной им в лесу в Бонди, и сообщает об этом кому следует. Ромеф, снабженный новым паспортом, посылается с удвоенной поспешностью по более надежному следу: через Бонди, Клэ и Шалон, чтобы выследить по дороге в Мец новую берлину, скачет во весь опор.
Злополучная новая берлина! Почему бы королю не уехать в какой-нибудь старой, похожей на берлины прочих людей? Когда бегут ради спасения жизни, нечего обращать внимание на экипаж. Monsieur отправился на север в обыкновенной дорожной карете; Madame, его супруга, - в другой, по другой дороге; они встречаются на станции во время смены лошадей, даже взглядом не выдают, что знакомы друг с другом, и достигают Фландрии без всяких помех. Совершенно так же и почти в тот же час собирается в путь красавица принцесса де Ламбаль и благополучно достигнет Англии - лучше бы ей там и остаться! Но ей, прелестной, доброй и несчастной, предназначен страшный конец!
Все бегут быстро, без помехи, за исключением новой берлины. Огромная кожаная повозка, можно сказать галера, или судно Акапулька, с тяжелой буксирной шлюпкой, парной коляской, с тремя желтыми лоцманскими лодками в виде конных лейб-гвардейских курьеров, бесцельно гарцующих то впереди, то с боков и только путающих, а не направляющих, - все это тащится черепашьим шагом, замечаемое всеми. Курьеры лейб-гвардейцы в желтых ливреях гарцуют под стук копыт и топочут, преданные, но глупые, ни о чем не осведомленные. Приходится останавливаться: происходит поломка, которую исправляют в Этоже. Король Людовик хочет выйти, подняться на холм и насладиться благословенным солнцем. При одиннадцати лошадях и двойном вознаграждении за услуги, при всем благоприятствовании природы оказывается, что король, спасающий бегством свою жизнь, сделал за двадцать два часа безостановочной езды всего шестьдесят девять миль! Что за мешкотность! А ведь каждая минута из этих часов драгоценна: от минут теперь зависят судьбы королевства!
Поэтому читатели могут представить себе, в каком настроении находится теперь герцог Шуазель в деревне Пон-де-Соммевиль, в нескольких милях от Шалона; он тщетно ждет час за часом, а день уже заметно клонится к вечеру. Шуазель выехал из Парижа тайно за десять часов до назначенного для отъезда их величеств времени; его гусары под командой инженера Гогела уже здесь для "сопровождения ожидаемого сокровища", но часы проходят, а берлины баронессы Корф все нет. По всей северо-восточной области, на границе Шампани и Лотарингии, где проходит большая дорога, замечается значительное возбуждение, так как по всему пути от Пон-де-Соммевиля на северо-востоке до Монмеди, по всем деревням и городам, через которые проходит почтовый тракт, снуют в ожидании эскорты драгун и гусар - ряд или цепь военных эскортов, на конце которой у Монмеди находится сам бравый Буйе; это электрическая грозовая цепь, которую невидимый Буйе, подобно отцу Юпитеру, держит в своей руке, - он знает зачем! Храбрый Буйе сделал все возможное для человека: протянул свою электрическую цепь военных эскортов вперед, до границы Шалона; она ожидает только новой берлины Корф, чтобы встретить ее, эскортировать и в случае надобности умчать ее в вихре ружейного огня. И вот эти свирепые воины расположились во всех почтовых деревнях Монмеди и Стенэ через Клермон, Сен-Менеульд до самого Пон-де-Соммевиля, потому что путь берлины должен лежать через них, минуя Верден и большие города; по всему этому протяжению стоят войска и нетерпеливо ждут "прибытия сокровища".
Подумайте, что это за день для бравого Буйе: быть может, первый день новой славной карьеры и во всяком случае последний день старой. В то же время - и, пожалуй, еще больше - какой это прекрасный и страшный день для наших молодых, породистых офицеров: Дандуэна, графа де Дама, герцога Шуазеля, инженера Гогела и им подобных, посвященных в тайну! Но, увы, день все более клонится к закату, а берлина баронессы не показывается. Прошло четыре часа сверх назначенного времени, и все еще нет берлины. По всем деревенским улицам расхаживают роялистские офицеры, частенько посматривая в сторону Парижа; лица их беспечны, но сердца полны мрачной заботы; строгие квартирмейстеры с трудом сдерживают драгунских солдат, рвущихся в кофейни и кабаки. Воссияй же над нашим смущением, о новая берлина; воссияй над нами, как колесница Феба, новая берлина, везущая судьбу Франции!
