Михаил Хейфец - Цареубийство в 1918 году
Уже с ноября выказывали солдаты недовольство: им перестали выплачивать обещанное Керенским щедрое жалованье. Кобылинский залез в долги к местным тузам, доверявшим пока что кредитоспособности бывшего Государя и представителя Временного правительства. Как-то расплачивался командир с подчиненными, но, конечно, далеко не полностью.
Ектения с амвона отца Васильева дала революционный повод накопившемуся раздражению: стрелки заявили, что полковник, мол, нарочно отсылает их из церкви, когда там «ведут монархическую пропаганду», что он, может быть, сам контрреволюционер, что Панкратов и этому офицеру, и царской семье мирволит как «Временных министров-капиталистов» комиссар: было решено впредь контролировать обоих комитетом.
Комитет постановил: больше семью в церковь не пускать. Кобылинский просил разрешения – пускать на двунадесятые праздники. Комитет постановил: пусть, если хотят, устраивают службы дома, но в присутствии караула. И солдаты проникли в жилище семьи (бывший дом губернатора), чего раньше полковник старался не допускать. А проникнув, начали по мелочам издеваться над узниками. То разрушат ледяную горку, которую дети Романовых сделали, чтобы развлекаться в заключении, – «с нее город за забором виден, может, побег задумали!»; то на качелях часовой вырезал ножом известное слово из трех букв. Наконец, солдат принес полковнику постановление: снять с мундиров погоны, этот позорный символ старого режима! Комендант не за себя беспокоился – это царственный его узник по привычке носил полковничьи погоны. Как ему передать?
– Не подчинится Николашка, я сам с него их сорву…
– А если он тебе за это по физиономии даст?
– Тогда и я ему дам.
Кобылинский еле-еле отговорил солдата ссылками на Москву, на дипломатические осложнения («У него все европейские цари и короли родня!»), а потом попросил у пленника аудиенции:
– Ваше Величество, власть выскальзывает из моих рук. С нас сняли погоны. Я не могу больше быть Вам полезным. Если Вы мне разрешите, я хочу уйти. Нервы у меня совершенно растрепались. Я больше не могу.
«Государь обнял меня за спину одной рукой, на глаза у него навернулись слезы. Он сказал: «Евгений Степанович, от себя, от жены и детей я очень прошу вас остаться. Вы видите, мы все терпим. Надо и вам потерпеть».
Потом он обнял меня, и мы расцеловались. Я остался и решил терпеть».
Самым опасным из поступков солдат оказалось свержение комиссара Панкратова: 24 января 1918 года его заставили выйти в отставку и послали делегацию в Москву, во ВЦИК Советов, с просьбой прислать им нового – большевистского комиссара. Вот тут-то в Кремле и вспомнили, что существует проблема не только «Учредилки», но и монархии, надо решать ее по-революционному!
Нарком государственных имуществ Владимир Карелин (левый эсер, в будущем начальник ИНО ГПУ УССР и свидетель обвинения на процессе Бухарина) прислал распоряжение: резко сократить расходы на содержание семьи (на каждого – «солдатский паек»). Семья уволила десять человек, поехавших за хозяевами в ссылку. (Может, это оказалось и во благо, спасло кому-то жизнь?) Нарком внутренних дел Григорий Петровский распорядился объявить арестованными не только семью, но и отправившихся за ней в ссылку свитских (Долгорукого, Татищева, Гендрикову, Шнейдер); солдаты же на радостях арестовали всех обитателей дома вообще – учителей и прислугу. Новые арестанты «уплотнились»: сенная девушка Демидова у себя поселила за занавеской Долгорукова с Татищевым, например, но ни одного аршина жилья у своих хозяев свитские не заняли.
Сократив расходы на узников, Совет Народных Комиссаров увеличил зато расходы на жалованье стрелкам в шесть раз. «Все солдаты сразу стали большевиками», – рассказывал Кобылинский. Впрочем, все равно ведь ничего никому не платили: жалованье выписывалось стрелкам только на бумаге.
Новый президент России, Яков Свердлов, пообещал солдатским делегатам, мол, к ним пришлют нового комиссара.
«Разнесся слух, что приедет сам Троцкий».
…Здесь представляется уместным объяснить причины солдатского бунта против узников.
Субъективно виноват был Панкратов. Он разделял народнические предрассудки своего бывшего государя: хороший, мол, добрый у нас народ. (Ему это все-таки простительней, – как-никак был ветераном-народником). Внушая стрелкам, что нужно быть с семьей гуманными, он одновременно объяснял, что они-то, крестьяне, и есть соль земли, их воля – Божья воля, ибо она есть народная воля, ну и прочие аксиомы семидесятников.
Темные парни вдруг услышали, что образованные-то господа хотят узнать от них, где правда-истина на Русской земле. Тогда стрелки прогнали своего учителя с его детскими понятиями «лежачего не бьют» и обратились за советом к тому, кто понимал их желания намного лучше, а именно – к товарищу Свердлову.
Когда-то Алекс Токвиль, изучая историю французской революции, зафиксировал, что народ ненавидел аристократов не у власти, – тогда их, напротив, в массах уважали. Ненависть возникла позднее, когда аристократия потеряла свои привилегии, включая право эксплуатировать крестьян: «Преследование теряющих силу общественных групп, возможно, некрасивое зрелище, но объясняется оно не только человеческой низостью. Люди подчиняются власти и терпят ее – или, наоборот, ненавидят потерявших власть богачей – в силу разумного инстинкта, подсказывающего, что власть есть функция, существующая в обществе на благо всех. Даже эксплуатация и подавление обеспечивают общественный порядок. Зато богатство без власти и без участия в политике воспринималось людьми – как чистый паразитизм, бесполезность и ненормальность: подобное явление воспринималось как парадокс, как нарушение нормального баланса общественных связей».
Именно такой вылепилась в истории российская Народная Воля, какой за 130 лет до нее была Народная Воля французская.
События в Тобольске развернулись, однако, не так, как виделось наивным солдатам. Вскоре после возвращения их делегатов от Свердлова сюда же в Тобольск вместо долгожданного большевистского комиссара прорвались с боями (по их рассказам) два вооруженных отряда: один из Омска, другой из Екатеринбурга. Во главе последнего стоял комиссар Заславский.
«Раза два у Соколова мелькает фамилия третьего еврея, Заславского, – замечает Бруцкус. – Но тут уже было такое ничтожество, притом убийствам в Алапаевске и Екатеринбурге совершенно чуждое, что Соколов, назвав этого Заславского «важным деятелем», более его не упоминает, не пояснив толком, что такое учинил Заславский, не потрудившись приставить ему явно звучащее еврейское имя, Хаима или Янкеля. Просто еврей Заславский, без особой надобности выскочивший на страницы следствия об убийстве царской семьи».
Бруцкус в этом случае прав – и неправ.
Прав, когда обвиняет Соколова в дурном ведении следствия, в том, что в сочиненном деле Заславский выглядит ненароком выскочившим фигурантом, вставленным из-за еврейской фамилии. Неправ, когда думает, что Заславский вообще непричастен к делу. (Ему в голову не пришло, что, напав на след действительного, а не сочиненного еврейского кандидата в цареубийцы, юрист упустит такой след. Он тоже переоценивал Соколова как профессионала).
Между тем этот безымянный до нашего времени Заславский оказался первым человеком, посланным большевиками из Екатеринбурга, чтобы убить Романовых в ссылке. В Тобольске.
Глава 23
ЗАГОВОРЩИКИ
Оба прибывших отряда, захватив и поделив власть, стали требовать от Отряда особого назначения (царскосельских стрелков) выдачи им Романовых. Больше всех старался Заславский: распускал слухи о готовящемся побеге семьи и предлагал перевести их «на гору», т е. в тобольскую тюрьму.
Царскосельские солдаты категорически отказали. Во-первых, отвечали за узников по закону все-таки они, а не прибывшие омичи с уральцами. Во-вторых, им не хотелось перебираться из уютных окрестностей губернаторского дома в тюремные казармы.
Хотя стрелков насчитывалось человек триста, а красноармейцев свыше полутора тысяч, но кадровые солдаты не боялись «этой сволочи», а те не смели задирать столичных гордецов.
Но зачем вообще большевики прислали столь сильные части в далекий Тобольск? Что за срочная возникла причина?
…Эту главу я не могу продолжать, не предупредив читателя о дурном и ненадежном качестве тех источников, на которые вынужден буду ссылаться.
Главными источниками сведений по теме цареубийства до недавнего времени мне служили две книги: из изданных за пределами России – книга Николая Соколова, а из советских – книга Марка Касвинова. Для нынешней же главы они и до сих пор мои единственные источники информации.
Между тем оба автора, несмотря на зеркальную противоположность их политических позиций, методологически напоминают заглавного персонажа солженицынского «Ленина в Цюрихе»: «…он видел выводы своих книг исключительно рано, еще не садясь писать их». Что белый, что красный, оба автора в этом смысле оказались истинными ленинцами.
