Елена Никулина - Повседневная жизнь тайной канцелярии XVIII века
Впрочем, кем бы ни являлся доносчик – радетелем за отечество или корыстным стукачом – современные исследователи должны быть ему благодарны. Его порой путаное и не слишком грамотное сообщение дает нам возможность стать свидетелями бытовой человеческой истории с ее конфликтами и характерами, не нашедшей отражения в прочих, большей частью казенных документах той эпохи.
Сотни дел по «государеву слову» – не только повод заявлять о моральной ущербности доносчика и жестокости власти; в них можно увидеть практику обыденного политического поведения людей из «верхов» и особенно «низов» общества, иным способом никак не попадавших в анналы большой истории.
Еще во время основания Преображенского приказа туда потянулись со всех сторон изветчики, предпочитавшие приносить свои доносы непосредственно, минуя местные учреждения и прочие казенные конторы. Они прибывали не только из Москвы и близлежащих городов – Коломны, Серпухова, Тулы, Твери или Переяславля-Рязанского, но и из дальних мест – Казани, Харькова, Азова, Астрахани, Архангельска и даже Тобольска; из посадов, уездных сел и деревень. Так, 101 из 175 процессов, слушавшихся там с 1697 по 1701 год, был возбужден по изветам провинциальных жителей, а остальные 74 – по доносам жителей Москвы и Московского уезда. В 1702 году 40 слушавшихся в Преображенском приказе процессов по «государеву слову и делу» распределялись соответственно как 29 и 11; в 1703 году из 37 процессов уезды дали 32 дела. В 1704–1705 годах из 58 дел было возбуждено по изветам уездных жителей по сравнению с 22 делами по изветам москвичей.[230]
Порой таким «ходокам» приходилось в поисках правды претерпевать множество приключений. Дьячок-правдоискатель из села Орехов Погост Владимирского уезда Алексей Афанасьев безуспешно пробивался в местное духовное правление с доносом на попов, ради хорошей отчетности преувеличивавших число ходивших к исповеди прихожан; затем он отправился в Синод. Для солидности церковнослужитель объявил, что на доношение его подвигло видéние «пресвятой Богородицы, святителя Николая и преподобного отца Сергия», известивших, что страну ждут «глад и мор велик». Члены Синода были настроены скептически, но дьячок не унялся – пригрозил: «Я де пойду и к самой ее императорскому величеству», – и в итоге попал-таки в Тайную канцелярию. Признанный вызванным для освидетельствования лекарем вменяемым, Афанасьев донес на своего попа-начальника, что тот «сидит корчемное вино» в ближнем лесу. Следствие не обнаружило искомый самогонный аппарат, но упорный дьячок стоял на своем твердо, вытерпел все полагавшиеся пытки и был сослан в Сибирь.[231]
В 1748 году на другого попа подал донос в Коломенскую духовную консисторию крестьянин Григорий Елисеев, что тот «учинил сильно блудное грехопадение» над двумя замужними, причем посторонними изветчику женщинами. Ожидая решения этого дела, крепостной временно поселился в Коломне, где был схвачен своим сельским старостой и отправлен в Москву к помещику; там он содержался под караулом, из-под которого бежал. Явившись «для доносу», Елисеев показал, что «имеет до Тайной канцелярии нужду»; но его ожидания не оправдались – опытные чиновники сразу определили, что «никаких дел, касающихся до следствия в Тайной канцелярии, за ним ‹…› не явилось».[232]
Брянский портной Денис Бушуев в 1734 году не одобрил ворчания заказчика, отставного поручика Совета Юшкова, насчет придворных нравов: императрица, мол, жалует «сына волошского государя» (известного дипломата и поэта Антиоха Кантемира) и дарит ему вотчину не по заслугам, а за то, что он «перед нею скачет да пляшет и огонь изо рта выпускает». Поручик, заподозрив неладное, поколотил кутюрье; поняв, что погорячился, принес Бушуеву водки в компенсацию за побои – однако тот все же подал донос, в результате рассмотрения которого Юшков отведал кнута и отправился в Сибирь «на житье».[233]
Столь же частыми были доносы и в армейской среде, где длительная совместная служба, честолюбие и близость начальства делали их удобным средством для карьеры и сведения счетов. Как только драгунский капитан Архангелогородского полка Иван Тросницкий перед строем обругал чертом невнятно читавшего императорский указ солдата, так тут же «имевший с ним ссоры» поручик Никифор Сурмин заявил: «Тут де чорта не написано», – и побежал докладывать о предосудительном поведении однополчанина.[234] Сделанные исследователями подсчеты показывают, что в иных провинциальных гарнизонах объявление служивыми друг на друга «слова и дела» составляло половину всех военных преступлений, опережая воровство и продажу незаконного («корчемного») вина.[235]
В лихую «эпоху дворцовых переворотов» удобный случай мог вывести чиновника или офицера «в люди» – или оборвать карьеру; поэтому «стучали» друг на друга не только мелкие служащие или солдаты, но и гвардейские офицеры, и даже первые «персоны» государства. Великий канцлер и кабинет-министр князь Алексей Михайлович Черкасский лично доложил в октябре 1740 года о доверившихся ему офицерах Семеновского полка, намеревавшихся выступить против только что ставшего регентом империи герцога Эрнста Иоганна Бирона.
Дворянин Федор Красный-Милашевич в 1733 году донес на смоленского губернатора действительного статского советника Александра Андреевича Черкасского – тот якобы стремился передать русский престол «голштинскому принцу» (внуку Петра I, будущему Петру III), состоял в переписке с голштинским герцогом и привел на верность ему многих смолян. Сам Ушаков поскакал в Смоленск арестовать Черкасского, и на допросах губернатор со страху оговорил себя и был приговорен к смертной казни, замененной ссылкой в Сибирь с лишением всех прав и имущества. В 1739 году камер-паж Милашевич был арестован по другому делу и перед казнью сознался, что оклеветал Черкасского, который взаправду послал его в Голштинию – но только чтобы удалить из Смоленска, так как ревновал Милашевича к Анне Корсак, в которую был влюблен и на которой позже женился.
Но и сами гвардейцы столь же регулярно доносили друг на друга – здесь сказывались и зависть по отношению к сумевшему выслужиться однополчанину, и соперничество между полками. Особенно часто – об этом еще пойдет речь – такие случаи происходили после очередного дворцового переворота, когда обострялись отношения между любимцами фортуны и надеявшимися на ее улыбку неудачниками. И уж подавно не церемонились с простолюдинами – в 1722 году силач-гвардеец Иван Орлов просто сгреб на улице и приволок к начальству в качестве живого доказательства бывшего служителя царевича Алексея Гаврилу Силина, осмелившегося заявить: «Судит де того Бог, кто нас обидел». На допросе он пытался объяснить, что его слова относились к самому Орлову и значили: «Суди тебя Бог, что нас обидишь», – но следователи в филологические тонкости вдаваться не стали и отправили Силина в Сибирь.[236]
Одни доносили неумело, как преображенский солдат Семен Новиков. В ноябре 1768 года он ушел с караульного поста, ввалился прямо с ружьем во «внутренние покои» дворца и потребовал представить его императрице. Примчавшемуся для допроса генерал-прокурору Вяземскому он объявил, что «в гвардейских полках много разбойников живут, и многие солдаты ругаютца образам Божиим и в них де есть колдовство», однако не смог ни указать фактов «разбойничества», ни назвать конкретных имен и в конце концов сознался, что таким образом желал выпросить себе отставку.[237]
Другие становились почти профессионалами по части сбора слухов и толков. В 1734 году писарь Изюмского полка Михаил Корецкий «сочинял на многих» доношения, в которых, однако, по сыску «многое не являлось»; был бит плетьми нещадно и разжалован в рядовые казаки.[238] В 1762–1763 годах сотник Федор Крыса докладывал о том, что говорят в столице об Иване Антоновиче и «воскресшем» Петре III.[239]
Сержант Измайловского полка Александр Малыгин действовал уже более квалифицированно. В 1764 году он явился на квартиру своего командира подполковника В. И. Суворова с докладом о разговорах среди сослуживцев: что сержант Морозов опасался какой-то «комиссии» в полку, от которой «постраждет» один из офицеров; что некий купец говорил солдатам о свергнутом и заточенном в Шлиссельбурге императоре: «Обидили де птенца Ивана Антоновича»; что не установленный пока капрал якобы собирался в 1761 году застрелить императрицу Елизавету, а регистратор Лаврентий Петров говорил о заключенных в крепости офицерах. Малыгин уже не рассматривался начальниками сыска И. И. Неплюевым и А. А. Вяземским в качестве обычного доносчика – не попал под следствие с заключением и очными ставками, – а скорее, воспринимался как добровольный агент-осведомитель,[240] что помогло его последующей карьере – в 1769 году он стал прапорщиком гвардии и занял хлебное место товарища воеводы в Дмитрове. В то время имелись и другие подобные «помощники»: приговоры Тайной экспедиции 1764 года говорят о выдаче 50 рублей за информацию, поставленную «известными людьми».
