Неизвестен Автор - Воспоминания крестьян-толстовцев (1910-1930-е годы)
- Почему на поверку не становитесь?
- А почему я должен становиться перед вами? Что, мы не одинаково родились на этот свет? Не одинаковые люди?
- Это верно, - все так же тихо сказал начальник, - но видишь, мы тут работаем, нам надо сосчитать всех, а в камере тесно, сосчитать невозможно. Я тебе советую - становись на поверку.
- Хорошо, - неожиданно для самого себя ответил я. Не знаю, почему так получилось. Наверное, потому, что он говорил серьезно, тихо и просто, по-человечески. Если бы он кричал, грозил, приказывал, было бы все, наверное, иначе, задору у меня тогда хватало.
А в коммуне в это время произошло вот что: к вечеру приехали на ходке два человека и попросились переночевать. Их пустили. Встали они рано, запрягли ходок и подъехали к крыльцу дома. В это время на крыльцо вышел Клементий. Один из ночевавших неожиданно повалил Клементия в ходок, вскочил на него верхом и наставил на него револьвер. Другой вскочил на козлы и пустил лошадь вскачь по улице. Было рано, улица была пуста, но случайно оказавшаяся там Нина Панаева схватила Клементия за ногу и так бежала с ходком рядом и громко кричала:
- Клементия украли! Клементия украли!
Так его увезли и он оказался в тюрьме; я узнал об этом, услыхав в коридоре голос, вызывавший фамилию Красковский".
В это время в сталинградской общине Иоанн Добротолюбов, Василий Матвеевич Ефремов и Эммануил Добротолюбов были у реки, смолили лодку. К ним подъехали и арестовали. Они полегли, как это в свое время делал Сережа Попов в подобных случаях: когда его арестовывали и предлагали следовать, он не подчинялся, ложился и говорил: "Дорогие братья, я не хочу развращать вас своим повиновением". Их уложили на подводу, как они были, без шапок, босиком, налегке. В Первом доме они объявили голодовку и дней десять не принимали пищу в знак протеста. Так прошло недели две. Моргачева отпустили домой. Трубы наши увезли в коммуну. Водопровод сделали.
Нам, пятерым, вели следствие. Раз Попов зашел к нам в камеру и, выкатив на меня глаза, злобно сказал: "Что, сел?" Я ничего не ответил ему и отвернулся.
Следствие вел следователь по фамилии, кажется, Веселовский, молодой, приятный человек.
Раз я сидел у него в кабинете, он что-то записывал, и я ему сказал:
- Бросили бы вы заниматься этим ненужным делом. Сами время зря проводите и людей от труда отрываете...
- А что же мне делать? - спросил Веселовский.
- Мужик здоровый, шел бы сено косить, пользы больше было бы...
Веселовский громко и искренне захохотал. В это время в кабинет вошел Попов.
- Попов, Попов, - продолжая весело смеяться, воскликнул Веселовский, ты послушай, что он нам предлагает? Бросить наше вредное дело и идти сено косить!
Попов кисло скривился и вышел.
- Нет, Боря, - перестав смеяться, сказал Веселовский, - я человек уже испорченный и не гожусь уже сено косить...
Раз как-то, часа в четыре дня, меня и Клементия вызвали из камеры в коридор. Там уже стояли, прислонившись к стене, бледные и худые после десятидневной голодовки Иоанн, Эммануил и Василий Матвеевич, все так же босые, без шапок, в длинных рубахах враспояску. Мы поздоровались.
Куда это нас? Оказалось - на суд. По позднему времени, по тому, что не было никого из коммуны, мы поняли, что нас хотят судить тайком, чтобы не было лишнего шума, как и арестовали нас без всякого основания.
Нас это возмутило, и мы тут же решили, что принимать участие в этом суде мы не будем.
Суд в то время находился в одном из бараков, длинных, низких, дощатых, какими тогда (1932 г.) временно был застроен Сталинск.
Перед дверями суда мы остановились и дальше не пошли. На все вопросы: "Почему?" - мы молчали. Двое взяли меня под руки и повели, так же повели и Клементия. А сталинградцы полегли на землю. Их брали двое за руки, а третий за ноги и так тащили по узким проходам к дверям барака. Случайная публика с недоумением смотрела на эту необычную картину, происходившую серьезно, в полной тишине. Наконец, нас усадили на скамью подсудимых. В пустом зале собралось несколько человек, заинтересовавшихся происходящим, и охрана.
- Встать! Суд идет! - раздался громкий возглас.
Вошли судьи, мы сидели.
- Встать! - закричал судья, - вы что, глухие?
Мы молчали. Судьи постояли, переговорились о чем-то между собой и сели.
- Вам известно, в чем вас обвиняют? - Молчание.
- Как ваша фамилия? - спрашивают первого. Молчание.
- А ваша? - Молчание.
Молчали и третий, и четвертый. Я сидел пятый.
- Ваша фамилия? - Молчу.
- Снимите фуражку! - Молчу и не шевелюсь. Сзади кто-то подошел, снял с меня фуражку и положил рядом.
Говорить - надо делать усилие, но насколько же труднее молчать и насколько силен и красноречив этот язык!
- Так вы хотите знать, в чем вас обвиняют? - Молчание.
Зачитали обвинительное заключение, какие-то надуманные, незначительные, слабые обвинения.
Опять опросили по очереди, не желает ли кто сказать по предъявленному обвинению. Все молчали.
Молчали подсудимые, полная тишина была в зале, только говорили судьи то спокойно, то теряя самообладание, явно нервничая.
- Вызвать свидетеля! - Вошел Фатуев, председатель Есаульского сельсовета. Он стал говорить, что мы, толстовцы, агитируем население, что Красковский давал ему книжечки Толстого о войне и государстве.
И тут Клементий не выдержал.
- Что ты врешь? - воскликнул он, вскочив с места. - Ведь ты же сам просил дать тебе почитать что-нибудь из Толстого!
- Подождите, подождите, подсудимый, вам сейчас будет дано слово, обрадованно воскликнул судья.
Молчаливое напряжение, царившее в зале, было прорвано, к публике тоже послышался облегченный вздох и легкий смех.
Клементий понял свою промашку, сел и опять замолчал.
Так и закончился суд. Больше никто из нас не сказал ни слова. Приговор был - мне и Клементию, как членам коммуны, имевшей зарегистрированный устав, дали, кажется, 109 статью, должностную, заключение сроком на полтора года, а сталинградцам, как не имевшим официального устава, дали 61-ю невыполнение государственных заданий, сроком по два года каждому.
Арест был незаконный. Обвинение дутое. Приговор легкий - лишь бы удалить "головку" от "обманутой массы", как думали они.
Суд кончился. Судьи ушли. Мы сидели и молчали. Ко мне подошел Веселовский:
- Пойдем, Боря! - сказал он мягко. Я встал и пошел. Пошел и Клементий. А тех троих из суда выносили таким же способом, как и заносили.
Коммуна, конечно, обратилась в Москву, во ВЦИК. Приговор был отменен, и мы, пробыв месяцев 6-7 в заключении, были освобождены. Но мне и Клементию было запрещено проживать в коммуне.
Кстати скажу: и раньше, и на этот раз, и после, когда кто-либо из членов коммуны бывал в заключении, им всегда помогали. Посылали специальных людей, которые ехали, привозили передачи, деньги, одежду и целую кучу писем из коммуны, которые передавались, конечно, как-нибудь тайком. А потом с восторгом читались где-нибудь у костра в тайге.
Жизнь в коммуне шла своим чередом. Мы с Клементием вернулись, но над нами висело запрещение проживать.
Положение создалось такое, что надо было сдавать дела. Собралось собрание и решили - избирать председателя совета коммуны на год, ежегодно переизбирая нового. Для нас это не имело значения. При нашей широко развитой общественности роль председателя сводилась к взаимоотношениям с внешним миром и к подготовке возникающих вопросов к общему собранию, а для представителей районной власти мы показывали, что у нас действительно все имеют равные права, а не какие-то отдельные личности, подчиняющие себе массу.
Осенью 1933 года мимо поселка коммуны проехал большой обоз порожняком по направлению к общине сталинградцев. Подъехали к их поселку и приказали собираться и грузить вещи.
Куда? Зачем? Оказалось, есть постановление (не знаю, чье) о их выселении. Они не шли. Но все же их погрузили, и их земляной поселочек опустел.
Осенью, без средств, всех - и старых и малых, оторвали от их жалких хижин и повезли в неизвестность, на новые, пустые места суровой Сибири.
Выселяемых переправили на другой берег Томи. Длинная процессия вступила в поселок Абагур. Они шли медленно и все пели, а по сторонам все нарастала и нарастала толпа жителей поселка, жадно слушавших пение.
Пели много. Тут было и известное в народовольческих, революционных кругах стихотворение "Мысль" ("Ее побивали камнями во прах, ее на кресте распинали..."), и надсоновское - "Друг мой, брат мой усталый...", тут были и песни безвестных авторов, хранившиеся устно в сектантской среде, переходившие от поколения к поколению среди людей малограмотных, а часто и вовсе безграмотных, что, естественно, приводило к грамматическим ошибкам и даже к искажению иногда логического смысла певшихся слов. Но эти люди, хотя и малограмотные, но честно мыслящие и ищущие правды, хорошо понимали, что скрывалось за порой нескладными словами.
