Александр Гильфердинг - История балтийских славян
Святовит, правда, также представлялся, подобно Одину и почти всем языческим богам, в человекообразных кумирах; но между ними было то глубокое различие, что Один являлся человеком во всем своем существе, а Святовит, при наружном образе человека, вполне сохранял характер божества (разумеется, в языческом смысле): потому он казался существом несравненно высшим, чем Один, хотя занимал в мире не первое место, как Один, а второе. Его происхождение было гораздо достойнее божества, нежели Одиново: он рожден был Небом, первоначальным бытием, Творцом всего мира. В своей божественной силе и благости он стоял над человеком в недосягаемой высоте, как свободная стихия света, которая была ему по преимуществу присвоена и которая столь многим народам являлась символом божества: в Одине и этой светлой стороны не было.
Итак, следует признать Святовита существом самобытно созданным балтийскими славянами. Но какой же был общий смысл этого бога, который является у них с таким обширным и разнообразным значением? Сын Неба, Сварожич, бог света, он управляет миром; воинственный наездник, он сражается с врагами своей святыни; мирный властитель, располагает плодами земли; любя людей, своих поклонников, он дарует им обилие жатвы и победу на суше и на море, он, значит, — и вот его сущность, — бог благодетель людей, бог света и добра.
В таком смысле Святовит был тесно связан в религии балтийских славян с тем страшным вопросом, который искони и везде предстоял уму человеческому, на который всячески отвечали разные религии и философии, и который одно христианство разрешило, с вопросом о начале зла и отношении его к благости и всемогуществу Божиим. И балтийские славяне старались по-своему решить его. Видя в природе смену света и тьмы, в делах человеческих смешение добра и зла, они представили себе зло началом коренным и признанным в мире, хотя, может быть, не равноправным добру, но тем не менее божественным, имевшим своего представителя в Чернобоге. Таким образом, в их религии явился дуализм, который делает ее с виду похожей на веру древних персов. Но учение Зороастра было, собственно, не религия, а философская система, принятая за народную веру; оно имеет характер отрицания прежнего богопоклонения, которое сохранилось в Индии (почему индийские боги превратились в представлении персов в существа демонические), и, вероятно, поводом к этому противодействию и отрицанию был именно вопрос об отношении добра и зла, на который нет в древнем индийском язычестве решительного ответа; по крайней мере, этот вопрос поставлен во главу Зороастровой системы, зло признано в мире равносильным и современным добру, и эта основная мысль проведена с исключительностью наперед построенной теории, так что в религии Зенд-Авесты нет ничего, кроме борьбы двух отвлеченных, но представленных вещественно, начал, "Господа премудрого" и "Злого мыслителя".
Мифология балтийских славян, напротив, образовалась, очевидно, не теоретически, взамен другого, изгнанного верования, а естественным развитием, и дала вопросу о добре и зле важное, конечно, но не исключительное значение; не было введено того систематического равновесия, какое эти начала получили у персов. Добро по-прежнему преобладало в божествах балтийских славян и пронизывало всю их религию; небесный Бог (творец мира, в этом понятии заключается идея благости), Святовит, Жива, Радигость, Яровит, Перун, все это были боги добрые. Понятие зла вкралось, можно сказать, эмпирически: не находя в своем представлении о добрых божествах разрешения вопроса о зле в мире и признав существование зла как особого божественного начала, балтийские славяне не воссоздали на этом основании, как древние персы, всей своей религии, и только прибавили божество зла к сонму своих богов. Этим-то объясняется странное положение Чернобога в их мифологии. С одной стороны, он стоит один против целой семьи добрых божеств и не имеет ни высоты небесного Творца, ни власти Святовита, а с другой — он не второстепенное существо, как во многих религиях, не демон, а божество в полном смысле. В одной только мифологии мы находим существо, схожее с Чернобогом, именно Пикула пруссов и литвы (по-литовски Пикулас, по древне-прусски Пикулос, значит, собственно, гневный). Он был один из трех первостепенных богов литовского племени, и при Перкуне, могущественном громовержце, властителе мира, при Потримпе, боге благом по преимуществу, жизнедавце, дарователе победы и земных плодов, и всех второстепенных божествах, покровителях человека, один представлял собою злое начало[69]. Перкун бог чисто стихийный, и этим вполне отличается от верховного, небесного Бога балтийских славян; но в двух других главных прусско-литовских божествах сходство со Святовитом и Чернобогом замечательное. Нельзя предполагать тут никакого заимствования ни с литовской стороны, ни со славянской; но было, очевидно, аналогичное развитие религиозных воззрений. Не происходило ли в одно время, под влиянием умственного движения, возбужденного на Балтийском поморье борьбой с германскими и скандинавскими дружинами и освобождением от них, образование мифологии и у славян, и у пруссов? Не было ли общения мысли? Не было ли и союза действительного, как в XIII в., как вновь дружина германская, дружина крестоносцев, нагрянула на пруссов, и пруссы поставили себе вождем славянского князя, храброго Святополка поморского? Быть может, когда-нибудь предположения наши будут подтверждены наукой.
Хотя Чернобогу, без сомнения, противополагался, как мы сказали, весь сонм добрых богов, однако, вероятно, что между этими добрыми богами был один, по преимуществу олицетворяемый в себе добро в противность началу зла. Имя его было бы, естественно, Белбог, оно, правда, у балтийских славян нигде не упоминается, но сохранилось в некоторых местных названиях: Белбог[70] на Поморье и две горы, Чернобог и Белбог, в земле лужицких сербов, близ Будишина, и встречается в древнейшем чешском словаре, Mater Ferborum. В сущности, однако, Белбог не мог не совпадать со Святовитом, потому что Святовит является представителем и властелином именно того, что есть в мире противоположного Чернобогу, света и добра. Если бы Белбог был отдельным божеством, воплощением добра и противоположность злу, вроде персидского Оромазда, то он бы имел, конечно, в уважении и обожании балтийских славян, если не первое, то одно из первых мест, и писатели, которые так много говорят о Святовите, не могли бы о нем не упомянуть хоть вскользь. Мы предполагаем, что Белбог действительно существовал у балтийских славян (аналогия Чернобога и приведенные местности на это указывают), но не отделялся от настоящего Бога света и добра, от Святовита, ни в мифологии, ни в поклонении, так что именно Святовит, как представитель света и добра и противник темного и злого начала, величаем был Белбогом; таким образом, название Белбога, по нашему мнению, есть эпитет Святовита.
Кто обращал внимание на разные мифологии, тот знает, как сильно господствовал у всех языческих народов обычай придавать важнейшим божествам множество эпитетов, которые потом принимались нередко за названия отдельных богов, а эпитет Белбога тем более близок и свойствен Святовиту, богу святому-светлому, что белое и светлое представлялись в старину (и теперь еще, у многих народов) понятиями самыми сходными: свет русским народом называется белым, в санскритском же языке света значит белый, а б'ала (бел) значит свет[71].
На безразличие Святовита и Белбога, по-видимому, указывает сам Гельмольд в своем свидетельстве об обожании балтийскими славянами злого начала. "У Славян, пишет он, господствует удивительное заблуждение: в своих пирах и попойках, они обносят кругом чашу и над нею говорят слова, не скажу благословения, а скорее проклятия, поминая богов доброго и злого; они признают, что все благое происходит от доброго бога, все дурное от злого, а потому и называют на своем языке злого бога Диаболом[72] или Чернобогом, т. е. черным богом. Между многообразными же славянскими божествами преобладает Святовит, бог земли Ранской и проч. В этом известии, быть может, как полагают некоторые ученые, Гельмольд и забыл упомянуть о Белбоге, имя которого можно было бы ожидать подле Чернобога; но такая невнимательность нам кажется невероятной, и мы скорее думаем, что Гельмольд не выставил Белбога потому, что не видел в нем отдельного божества, а нарочно от Чернобога перешел прямо к Святовиту, как к существу противоположному.
Из слов Гельмольда можно заключить также, что балтийские славяне, как сказано, дали Чернобогу в своей мифологии почетное место: его значение было совершенно независимое относительно доброго божества, и он призывался людьми с таким же уважением, как его противник. Но как они с этим значением Чернобога могли согласовать понятие о Божией благости и Божием всемогуществе? Не допуская в вопросе о существовании зла в мире ни персидской системы равенства добра и зла, ни объяснения ветхозаветного и христианского, что зло есть отклонение от Божия устроения, произведенное свободной волей сотворенного духа, каким образом они его решили? Они пришли к самому странному, но с их точки зрения совершенно последовательному и необходимому заключению. Главный их бог, управлявший мирозданием, небом, землей и преисподней, был всемогущ и благ; но все-таки зло присутствовало в его владении, все-таки Чернобог господствовал: как же было примирить всемогущество и благость мироправителя с существованием зла, как божественного начала? Балтийские славяне сказали себе, что добрый бог не допускает зла и не признает его, но как оно существует, то он его не видит и не говорит о нем. В Щетине идол Триглава, изображавший, как было показано, Святовита, имел на глазах и на устах золотые повязки, и по толкованию жрецов, эти повязки именно означали, что их верховный бог не хочет видеть грехов людских, что он молчит о них и как бы о них не ведает.
