Андрей Буровский - Русская Атлантида. Невымышленная история Руси
Сказанное, конечно же, относится и к Иркутску, и к Чите, и к Хабаровску, и к Владивостоку. Относилось бы и к Харбину, но его русское население уничтожено и разогнано коммунистами в 1945 году. Относилось бы и к Дальнему, и к Порт-Артуру, но их Никита Сергеевич соизволил подарить Китаю. Но к Владивостоку и сегодня относится, это европейский город.
Путешествие Европы через территорию Российской империи завершается тем, что в документах СБСЕ появляется формула: Европа и Сибирь. Раз уж нельзя пока считать Сибирь частью Европы — пусть будет чем-то расположенным неподалеку. Уверен, что даже люди моего поколения доживут до того, как формула «и Сибирь» окажется устаревшей, и Сибирь (и русский Дальний Восток) будут молча признавать Европой. А там и на картах покажут.
Разумеется, на этом приключения Европы далеко не исчерпываются: и обе Америки, и Австралия, и Южная Африка относятся к Европе точно так же, как Сибирь, и по той же самой причине. Но эта тема далеко выходит за рамки нашей книги, и развивать ее я пока не буду.
Для нашей темы важнее другое: Европа оказалась способной пройти ряд изменений, стадий развития, которых не было нигде и которые изменяли саму Европу. Во многих странах сменялись целые эпохи в культуре, менялся политический строй. Иногда — в сторону большей свободы, иногда — меньшей. Но нигде изменения не происходили постоянно, все время, сплошным потоком. Нигде эти изменения не означали все большего нарастания личной свободы и рационализации всей жизни в целом.
Боюсь, тут невозможно обойтись без зубодробительных терминов, да уж ничего не поделаешь. Только в Европе аграрно-патриархальное общество постепенно превращалось в урбано-сциентистское.
Аграрно-традиционное общество — это общество людей, живущих общинами и стремящихся поступать так, как делали мудрые предки. Самостоятельная личность у них не в чести, а создавать новые знания о мире они считают не очень нужным. У них уже есть священные предания, Библия, Коран или сочинения Карла Маркса. В них уже содержится все нужное, остается только «правильно» прочитать, чем и занимаются специальные жрецы: священники, жрецы бога Тота, муллы или сотрудники кафедры истории КПСС.
Урбано-сциентистское общество — это общество, в котором главной единицей становится не община и не группа, а личность. Общество индивидуальных людей, для которых важна не традиция, а их личный успех, квалификация, знание. Сциенсис по латыни — «знание». Люди урбано-сциентистского общества знания о внешнем мире черпают из науки, наблюдения, исследования, а не из опыта мудрых предков, которые и так все знают.
В разных концах мира возникали общества, в какой-то степени похожие на европейские, но только в Европе общество прошло несколько стадий развития от аграрно-традиционного к урбано-сциентистскому.
Средневековое европейское общество было аграрно-традиционным. Не в такой степени, как средневековое общество мусульман или китайцев, — но все-таки. Если бы китаец или индус в X, XII, даже в XIII веке попал бы в Европу — он нашел бы там много знакомого. Те же крестьянские общины внизу, те же корпорации воинов, жрецов, администраторов наверху. И каждый из них, и европеец и китаец, могли бы понимающе кивнуть: да, называется все по-другому — и обычаи другие. Но суть одинакова, везде одно и то же. Разве что горожане уже и тогда жили не совсем так.
Но в XIV веке китаец уже не совсем узнал бы европейское общество. В нем уже было то, чего нет в Китае, — огромное влияние на личность человека, на его способность творить, создавая произведения искусства, вторую природу, уподобляясь Богу в этом творчестве. А европеец счел бы Китай несколько пресным и скучным, не придающим должного значения творческой личности.
В XVI веке разрыв оказался бы еще больше, в XVII он стал таким огромным, что трудно стало понимать друг друга.
Чаще всего в развитии Европы выделяют давно и хорошо известные этапы.
Возрождение — XIV–XVI века, Реформация — XVI–XVII века, Просвещение — XVII–XVIII века, Индустриализм — самый конец XVII — весь XIX, самое начало XX века. Но все это деление очень условно, относительно. В действительности идет единый поток событий, стремительные изменения и культуры общества, и внешних форм общежития.
Этот поток тем легче, что с римского времени в Европе не было общины. Каждый человек, даже самый бедный поселянин, лично стоял перед миром, и к нему обращались все проповедники и правители, на него обрушивались все изменения в мире. В результате Европа постоянно изменялась, и изменялась вся, полностью, от крестьянских изб до королевских дворцов. У изменений было много направлений, но вот одно из главных: законы и обычаи придавали все большее значение личности каждого человека. Все важнее становилось соблюсти интересы не только правителя и его окружения, не только верхушки общества, но каждого или почти каждого человека.
С каждым годом жить в Европе становилось все удобнее и безопаснее.
Изысканная прелесть безопасностиБоюсь, что эту главу кто-то может принять за некий панегирик, прославление европейского пути развития. Наши люди до такой степени идеологизированы, так привыкли, что всякая информация обязательно должна нести в себе пропаганду, что непременно пытаются ее искать даже там, где ее нет и в помине. Так вот: речь идет не об агитации и не о пропаганде.
Для содержания книги не имеет никакого значения, кто выступает «за» что или «против» чего. В том счисле не имеет никакого значения, «за кого» или «за что» ратует автор этой книги. Имеют значение факты. Тому, кто считает иначе, нижайшая просьба: попробуйте найти у меня хотя бы одно неправильное рассуждение или хотя бы одну подтасовку в фактах.
Что же касается моего предпочтения свободы — холопству и прав гражданина включению в общины, казачьи курени и комсомольские организации (которого я и не считаю нужным скрывать), то позволю себе сравнить судьбы двух людей XVIII столетия, двух современников. Опять же — не в порядке пропаганды, а в порядке информирования читателя.
…Они жили в одну историческую эпоху, почти что в одно и то же время, и были людьми одного общественного слоя: Дарья Николаевна Салтыкова и маркиз де Сад. При стечении обстоятельств они вполне могли бы познакомиться. Роман все-таки маловероятен, потому что маркиз был младше Салтыковой на 10 лет, но знакомство и дружба вполне могли быть.
Дарья Николаевна Салтыкова родилась в марте 1730 года и вошла в историю как страшная Салтычиха. Больная женщина, Салтыкова убила по меньшей мере 157 человек — в основном своих крепостных девок. «По меньшей мере» — потому что вполне возможно, не стали известны многие, как говорят юристы, «эпизоды» ее преступлений. Ну, а число тех, кто лишился по вине Салтыковой здоровья — и физического, и психического, нам и вовсе неизвестно — никто никогда не считал.
В 1768 году все-таки состоялся процесс. Салтычиху приговорили к смертной казни, но добрая царица Екатерина II не велела казнить смертию, заменила казнь на пожизненное заключение. До самой смерти, до 1800 года, а по другим данным, до 1801 года, Дарья Николаевна Салтыкова находилась в одиночном заключении, на цепи, в полном мраке. Свечу приносили вместе с едой, уносили, когда поест.
Маркиз де Сад попал в заключение по поводу, который может показаться смешным после истории Дарьи Салтыковой: маркиз, написавший к тому времени несколько статей и книг, решил, так сказать, перейти от теории к практике и выпорол бродячую торговку. Всего-то?! Да, всего-то. За совершенное преступление маркиз де Сад был арестован, попал под суд. В суде он произнес такие пылкие речи, что вызвали врачей… В тюрьму маркиза посадили, вроде вменяемый, но был он уже под сильнейшим подозрением. Вскоре, еще до окончания срока, маркиз второй раз был обследован врачами и переведен в сумасшедший дом. В те времена разница между тюрьмой и сумасшедшим домом была не очень велика, но тем не менее.
Никто не лишал де Сада титула, он и умер маркизом. Никто не лишал его богатства, он и скончался состоятельным человеком. Более того — ив тюрьме, и в сумасшедшем доме он писал книги. Эти книги находили своих издателей и читателей, казна маркиза прибывала.
Только в одном сумасшедший маркиз разделил судьбу Салтыковой — до самой смерти, до 1814 года, он был лишен свободы. Никто, правда, с садистской мелочностью не уточнял, что сидеть он должен на цепи и жить в полной темноте. Никто не мстил ему за отвратительные книги, за больную пропаганду своего уродства. Его даже водили гулять по улицам Парижа; маркиз развлекался тем, что покупал розы корзинками и с гадостной улыбкой швырял их в грязь, под колеса идущих экипажей. Ему это позволялось — законов, запрещавших мусорить на улице, еще не существовало; маркиз, помимо своего вывиха, оставался вполне вменяемым и тратил свои деньги как хотел.
