Сергей Мельгунов - Мартовскіе дни 1917 года
Всегда представляется нѣсколько сомнительным, когда мемуаристы в однородных тонах и с однородными деталями сообщают разные эпизоды, хотя и возможно себѣ представить, что в аналогичных условіях должны были получаться однотипный картины. Совершенно в духѣ Шульгина нѣсколько раньше Суханов изображал эпизод с арестом столь же ненавистнаго Штюрмера. Только роль Керенскаго в этом случаѣ сыграл трудовик в формѣ прапорщика — Знаменскій, обладавшій зычным голосом. Надлежало провести в спасительный "министерскій павильон" через враждебную и вооруженную толпу группу арестованных, во главѣ со Штюрмером и Курловым, под охраной ненадежных конвойных, "самочинно арестовавших и доставивших ненавистных правителей в Таврич. дворец". "Не смѣть трогать" — крикнул во все свое могучее горло Знаменскій, открывая шествіе. Толпа разступилась, злобно поглядывая на арестованную партію, и "ненавистные министры" были охранены от самосуда. "Труднѣе будет уберечь Сухомлинова, о котором постоянно спрашивали в толпѣ, и против котораго возбужденіе было особенно сильно" — будто-бы подумал тогда же Суханов, присутствовавшій при том, как. Знаменскій вел группу арестованных сановников. И если Сухомлинова оберегли от самосуда, то здѣсь, в изображеніи Керенскаго. исключительно его заслуга. Кто-то "блѣдный и трясущійся от страха" прибѣжал сообщить Керенскому, что привели Сухомлинова, и что солдаты находятся в чрезвычайном возбужденіи (surexcitation terrible) и готовы измѣнника-генерала разорвать на куски. Керенскій и через десять лѣт не мог вспоминать без чувства ужаса ту кошмарную сцену, которая готова была разыграться. Увидав приближающагося с охраной Керенскаго и поняв, что жертва может ускользнуть, толпа бросилась на Сухомлинова, и Керенскій собственным тѣлом его прикрыл. Он воззвал к чести солдат, заклиная их не опозорить революцію пролитіем крови в стѣнах Думы. Он один противостоял негодованію озвѣрѣлой толпы солдат, твердо заявив, что они коснутся своей жертвы только через его, Керенскаго, труп. Керенскій почувствовал колебанія в толпѣ и понял, что он выиграл игру.
Отдадим должное мужественному поступку мемуариста. Вѣроятно, нѣчто подобное было в дѣйствительности. В отношеніи Сухомлинова атмосфера должна была быть сгущенной — вѣдь около его личности была сосредоточена вся ненависть и вся агитація в період всѣх неудач во время войны. Враждебность к Сухомлинову не могла быть показательной для революціонных настроеній. И все-таки закрадываются нѣкоторыя сомнѣнія — не чрезмѣрно ли мемуарное перо и позднѣйшее воспріятіе остро в свое время пережитого сгустили краски. Невольная случайная очевидица того, как толпа на улицѣ требовала выдачи Сухомлинова для растерзанія, тоже приведенная в Таврическій дворец — гр. Клейнмихель, видѣла, как "юноша, почти мальчик, в офицерской формѣ, хватал его за руки и толкал" свою жертву — мундир на Сухомлинвѣ был изорван, погоны срѣзаны, ордена похищены... Депутаты спасли бывшаго военнаго министра, окружив его тѣсным кольцом. Надо сказать, что у старой графини было чрезвычайно живое воображеніе. В ея воспоминаніях можно было бы подчеркнуть яркія бытовыя сцены для эпохи, если бы онѣ не были приправлены подчас слишком уже фантастическими аксессуарами даже тогда, когда она говорит о своих собственных приключеніях и своих собственных переживаніях[125]. В личных воспоминаніях Сухомлинов совсѣм по иному рисует обстановку своего ареста. Взятый у себя на квартирѣ (к моменту революціи он был освобожден из Петропавловской крѣпости и находился под домашним арестом) "какой-то компаніей вооруженных людей", Сухомлинов был отвезен в Таврическій дворец. "Во время переѣзда в грузовом автомобилѣ студент в очках держал против моего виска браунинг, дуло котораго стукало мнѣ в голову на ухабах. Полнѣйшее мое равнодушіе к этому боевому его пріему привело к тому, что он вскорѣ спрятал оружіе в кобуру. Нѣсколько заданных вопросов относительно моего дѣла и совершенно спокойные мои отвѣты на них закончились тѣм, что первоначальное непріязненное ко мнѣ отношеніе превратилось в благожелательное. У Тавр. дворца снаружи и в залах, по которым я проходил, была масса народа, и никаким оскорбленіям я не подвергался, как об этом невѣрно сообщали газеты". Сухомлинов вначалѣ был приведен к Энгельгардту, а потом повели к Керенскому. "В небольшом корридорѣ просили обождать. Я сѣл у колонны и наблюдал то столпотвореніе, которое вокруг происходило... Подошел ко мнѣ какой-то приличный господин и просил очень вѣжливо, чтобы я спорол погоны, и подал мнѣ ножницы. Я их просто отвязал и отдал ему — тогда он попросил и мой георгіевскій крест, но я его не отдал и, к моему удивленно, бывшій тут часовой, молодой солдатик, вступился за меня и сказал: "Вы, господин,... этого не понимаете, это заслуженное и так, отнимать, да еще такой крест, не полагается". Наконец, пригласили меня тут-же рядом в сѣни, гдѣ стоял взвод солдат с ружьями, и появился Керенскій... Мнѣ он ничего не говорил, а обратился к нижним чинам и в приподнятом тонѣ сказал, что вот, мол, бывшій военный министр царскій, который очень виноват и его будут судить, а пока он им повелѣвает, чтобы волос с головы моей не упал... Тѣм все и кончилось... Я вышел на внутренній подъѣзд дворца, гдѣ стоял тот самый автомобиль, в котором меня привезли; мой почетный караул... присутствовал, когда я в него садился, а мои уже старые знакомые конвоиры дружески встрѣтили меня... От них же я узнал, что меня повезут в Петропавловскую крѣпость, куда приблизительно через полчаса меня и доставили"... Здѣсь — подчеркивает Сухомлинов, "со много всѣ были вѣжливы — принесли даже котлету с картофелем и чай... Арестованных еще не было никого... и я занял опять свой № 55".
Легко можно допустить сознательную тенденцію Сухомлинова при разсказѣ, но в дальнѣйшем изложеніи, говоря о содержаніи в Петропавловской крѣпости, он отнюдь не щадит "обнаглѣвших со звѣриными физіономіями в сѣрых шинелях". Неожиданно в нѣкоторых своих частях разсказ Сухомлинова находит подтвержденіе в напечатанном 9 марта в "Извѣстіях" письмѣ прап. 171 пѣх. зап. полка Чиркунова, находившагося во главѣ отряда, который забирал Сухомлинова на его квартирѣ. Между прочим, здѣсь устанавливалось, что солдаты хотѣли первоначально сорвать с измѣнника погоны, но послѣ рѣчи Сухомлинова о том, что он невиновен, погоны были оставлены. Как будто бы очевидно, что отряд прап. Чиркунова должен был по распоряженію новой власти перевести подслѣдственнаго Сухомлинова с привилегированнаго домашняго положенія, с чѣм так боролись до революціи думскіе дѣятели из состава прогрессивнаго блока, на старое крѣпостное. Почему понадобилось провести такую техническую операцію через революціонный штаб, каким являлся в тот момент Таврическій дворец, не совсѣм понятно.
Как примирить двѣ столь противоположныя версіи, которыя выступают в изложеніи Керенскаго и Сухомлинова? — истина должна быть гдѣ-то по серединѣ между двумя крайностями. При таких условіях сухомлиновскій эпизод будет достаточно характерен. Он как бы подтверждает положеніе, что атмосфера в Таврическом дворцѣ вовсе не была насыщена электричеством той злобности, при которой эксцессы пріобрѣтают кровавый характер[126]. Трудно повѣрить показаніям, принимавшаго непосредственное участіе в "слѣдственной комиссіи" кн. Мансырева, который говорит о том, как уже вечером перваго дня революціи "толпа" в Таврическом дворцѣ "неистово" избивала "кулаками и прикладами" арестованных "жандармских офицеров и полицейских чиновников" — трудно повѣрить потому, что подобная сцена рѣзко противорѣчит фактической обстановкѣ, которую можно установить для революціоннаго штаба 27 февраля и послѣдующих дней.
2. Петропавловская крѣпость.
Не было атмосферы напряженной злобности и за стѣнами Таврическаго дворца. Перед нами воспоминанія б. тов. обер-прокурора Св. Синода кн. Жевахова. Это был человѣк крайне реакціонный — для него уже введете института земскаго самоуправленія в царствованіе Александра II являлось началом чуть ли не конца Россіи, и в то же время он был человеком нѣсколько не от міра его. Мартовскіе дни представлялись этому религіозному министру православнаго пошиба сплошным ужасом. Чего только не видѣли его глаза, и чего только не слышали его уши! Он, конечно, разсказывает, как улицы запружены были толпой, "жаждущей крови и самых безжалостных расправ — генералов ловили, убивали, разрубали на куски и сжигали. Что только тенденція не выдумает! Однако, когда эти озвѣрѣлыя толпы вломились в казенную квартиру кн. Жевахова и увидѣли иконостас и другіе церковные атрибуты, то жажда крови изсякла — солдаты присмирѣли, стали "виновато улыбаться" и "почтительно удалились, полагая, что здѣсь живет святой человѣк"... Такой сценой само собой уничтожается та гипербола, с которой современник передал потомству о видѣнном и слышанном в дни революціи[127].
