Леннарт Мери - Мост в белое безмолвие
Сто метров, семьдесят пять, пятьдесят, сорок - и уже нам навстречу несется полярная станция: побеленный известью домик в два окна, сарай, сложенный из плавника, амбарчик и радиомачта, шпиль которой поднимается выше летящего самолета. Самолет, кажется, вот-вот развалится от наполнившего его грохота. Когда я {153} добираюсь до хвостового отсека, мешки с почтой уже летят в воздухе, бортмеханик поспешно захлопывает люк, откидывается обратно в кресло, и вот он уже снова уткнулся в книгу. Так просто все это и происходит, и в первые минуты совсем забываешь о том, что связь с Большой землей односторонняя. Бывало, что из самолета с парашютом за спиной выпрыгивали хирурги, но возвращение их длилось долгие месяцы, а то и год.
Я тоже опустился в кресло, наклонился к иллюминатору - и отпрянул от неожиданности. Неужели катастрофа? Значит, вот оно, то, чего ты искал? Потому что я ясно увидел, какую-то долю секунды был уверен в том, что в следующее мгновение вибрирующий конец крыла самолета заденет отвесный берег, и тогда я, быть может, увижу, а возможно, и услышу свой Биг Бен, вспышку яркого пламени и медленное парение обломков в воздухе, который вдруг наполнится осколками и мусором и испуганным хлопаньем ангельских крыльев. Мимо нас, за правосторонними иллюминаторами, на бешеной скорости несется высокий берег тундры, - сбросив почту, мы не взмыли вверх, а, наоборот, потеряли высоту, самолет надсадно гудит над самым морем, чуть не прижимаясь крылом к береговому отвесу, в трещинах которого мелькают пушистые метелочки мха и лепестки цветов, белые лепесточки, по которым я мог бы предсказать судьбу. Я иду к Юре и Жоре. Высота пятнадцать, бросает Жора, не поворачивая головы, даже не отрывая взгляда. Самолет мчится вдоль узкой, прямой и гладкой песчаной полосы, окаймляющей высокий берег острова, мчится, будто автомобиль, но как только я вижу две пары рук на штурвалах, плавное скольжение стрелок, спокойное, словно колышущееся ржаное поле, как только я вижу белую ленту дороги, исчезающую под брюхом самолета, следы сапог на песке, плавник и хаос переплетенных корней, коричневатую линию сыпучего гравия на границе воды и саму воду, которая в нескольких метрах перед нами вдруг теряет блеск и начинает рябить, как будто мы не груда металла, а сам ветер,- как только я увидел все это, я понял, что мне чертовски повезло, ибо я попал на праздник двух этих ребят, праздник прощания, из которого они выжимают все, что могут. Это праздник скорости, праздник точности и, наверное, праздник молниеносной ликвидации опасности. На какое-то мгновение самолет вышел из повиновения. Теперь полет стабилизировался, но пока {154} тянется эта песчаная полоса побережья, каждому из них жалко первым прикоснуться к ручке управления. Кажется, будто они околдованы, это и есть околдованность скоростью, и когда мы идем обедать, даже Жора долго не открывает рта.
- Как вы работаете в такие минуты?
- Интуиция, - качает головой Юра, - только интуиция.
Как обычно, слова ничего не объясняют.
Впереди лед, над ним синеватая стена тумана, почти ночь.
"Что должно свершиться, то сбудется! Даже в простейших случаях многое зависит от выбора и воли: самое высокое, что уготовано нам, - откуда это?"
Так Толль перефразирует Гёте.
Наверное, они еще минуту постояли в избушке вокруг груды камней. Трудно представить себе, какими старомодными становятся люди тут на севере, старомодными и преданными. "Что должно свершиться, то сбудется". Эти слова могли бы прозвучать и на мысе Эммы, когда они уходили в море, да и не только там. Конечно, все это только предположения. Утонули они? Или умерли от голода? Погибли поодиночке? Или все сразу однажды ночью?
В следующем году в Восточной Сибири не было ни одного корабля, который мог бы отправиться в море. Многострадальная "Заря" дала течь и стояла в заливе Тикси. Казалось, организовать спасательные работы не удастся, но и откладывать их старший офицер "Зари" не считал возможным. Он снял с "Зари" лодку и вместе с боцманом, унтер-офицером и четырьмя поморами отправился на остров Беннетта. Они справились с этим беспрецедентным походом, провели на острове три дня, привезли оттуда вышеописанные документы и твердую уверенность в том, что экспедиция Толля погибла.
Научные результаты экспедиции Эдуарда Толля были опубликованы, они составили тридцать два тома.
За обедом я думаю о Толле, потом мысль перескакивает к Де-Лонгу: в тот день не было ветра, снег сверкал на солнце, и торчащая из-под снега скрюченная рука бы-{155}ла видна издалека. На какое-то мгновение мне становится не по себе. Но мы ничего не можем изменить в прошлом, так или иначе оно продолжает жить в нас, находя или не находя в наших сегодняшних делах или бездеятельности свой смысл или свой позор. И я продолжаю обедать. Посыпаю свежую капусту перцем, добавляю немного уксуса. Отламываю от пышного белого каравая большой кусок. Жора ставит на стол две кружки с чаем.
- Берите варенье. Варенье хорошее, малиновое.
Рассеянно гляжу в иллюминатор. Неторопливо, как за окном трамвая, скользит на глубине трехсот метров безмятежное море Лаптевых, лишь кое-где виднеются небольшие белые гребни. Я думаю: если это даже мальчишество, то, черт побери, кому до этого дело? За день я увижу здесь больше, чем за целый год в накуренной редакции. Конечно, это всего лишь жалкая попытка оправдаться, но мне совершенно все равно, насколько она состоятельна. Просто мне нравится здесь, наверху, в обществе Юры и Жоры. Конечно, я догадываюсь о сентиментальной подоплеке этого оправдания. Если бы я сейчас плыл на двухмачтовой шхуне по морю Лаптевых, мне было бы спокойнее: так передвигались люди, о которых я хочу написать. Но это был бы смешной анахронизм, который меньше всего понравился бы им самим. Они были полны желания изменить мир. Ну что ж, вот он и изменился. Так ли, как хотели этого они? Но это уже не касается их.
- Пожалуй, наш самолет уже вылетел, - задумчиво говорит Жора.
- Ваш самолет?
- Тот, на котором мы завтра полетим в Москву.
- Ты только об отпуске и думаешь.
- Мы уже и радиограмму послали, чтобы сегодня к ужину купили водки. Конечно, закодировали, как положено.
- А код какой?
- Хе-хе... Это уж пускай останется нашей тайной. А то ты, чего доброго, напишешь, и тогда...
Кульминацией праздника прощания стал перелет через дельту Лены. Я еще и сейчас не решаюсь прикинуть, на какой высоте мы летели над этим прекрасным буйным краем, где вода и земля переплелись сотнями рук и тысячами ног, как в первобытном акте сотворения Камасутры. Самолет трясет, словно на булыжной мостовой, каждый холмик песка, каждый ручеек словно ударом кулака {156} настигает вибрирующие плоскости самолета. Гуси из-под самого его носа разлетаются врассыпную, олени трусцой бегут в сторону, а потом изумленно смотрят вслед красной железной птице, с воем прокладывающей себе путь сквозь кишащую жизнь. Надолго ли, следовало бы мне подумать, надолго ли еще хватит вас, мои птицы, мои звери, мои маленькие неоскверненные речные излучины? Но, признаюсь, в те минуты хрупкое равновесие тамошней природы вовсе не занимало меня. Слишком уж был я захвачен ошеломляющей скоростью, которую не встретишь на земле и не ощущаешь в воздухе, мощью расстилавшейся перед нами картины, распахнутым простором двухсоткилометровой дельты, исключительной даже по азиатским масштабам. "Картину, подобную этой, мне еще никогда не приходилось видеть... Внезапно меня охватила тоска по близким и родным, о которых я ничего не знал. Мне показалось, что Эстония где-то совсем рядом. Да так ли много отделяло меня от нее? Там, вверх по реке, далеко за синеющими горами, находится Якутск..." Это не моя тоска, это тоска тридцатилетнего Александра Бунге-младшего. Где-то вот здесь, на острове Сагастыр, началась его карьера путешественника-исследователя, через полвека она завершилась в Таллине званием почетного члена секции естествознания Эстонского литературного общества. Это с его легкой руки возникла роковая приверженность Толля к Северу... Кажется невероятным, что раз в месяц сюда прибывала почта из Тарту. Письма шли четверть года, но дело не в расстояниях, которые сто лет назад были более далекими, чем сейчас, и не в штормах, которые тоже были во много раз сильнее, а в том, что почта все-таки доходила до места назначения и находила человека в этом гигантском лабиринте земли и воды. Эта линия обороны природы против человека во имя жизни поразительно хитроумна, нужна отчаянная смелость, чтобы решиться войти в нее, а выйти отсюда без нитки клубка Ариадны кажется вообще невозможным. Дельта - это примерно двадцать тысяч квадратных километров и, наверное, столько же островов и островков, которые во время разлива беспрерывно соединяются, разъединяются, делятся или вообще исчезают, чтобы за следующим поворотом снова вынырнуть на поверхность песчаной отмелью или подводным рифом. Редкие ивовые заросли на берегах не останавливают взгляда, постепенно исчезает ощущение пространства, высоты, даже скорости. Если бы Жора при-{157}казал мне сейчас выпрыгнуть из самолета, я рассчитывал бы упасть на сыпучий прибрежный песок, как если бы соскакивал с взлетающих вверх качелей. И только измерительные приборы призывают к осторожности, свидетельствуя, что птицы размером не больше голубя, которых мы смываем перед собой потоком воздуха, на самом деле прекрасные быстрокрылые лебеди.
