Екатерина Брешко-Брешковская - Скрытые корни русской революции. Отречение великой революционерки. 1873–1920
– Но Бибергаль ничего об этом не знает, – сказала одна из них. – Она приедет, а нас нет. Это поставит нас в очень неудобное положение.
– Я схожу в Среднюю Кару и предупрежу ее, – сказала я.
– Как вы можете идти в одиночку? – возразили мне. – Уже темнеет. Если ваше отсутствие заметят, будет беда.
– Не волнуйтесь, – ответила я. – Я пойду.
Я быстрым шагом преодолела четыре мили, нашла дом Бибергаль, рассказала ей о случившемся и о всеобщем отказе наших женщин. Она поблагодарила меня за предупреждение, и вдруг вошел казак и вручил ей записку от управляющего. Тот спрашивал, сможет ли она пораньше прийти на представление, и сообщал, что пианино стоит на месте, но требуется небольшая репетиция. Бибергаль тут же решительно ответила:
– Скажите управляющему, что я не могу прийти и что никого из нас не будет на празднике.
К тому времени, как я вернулась в поселок, буря уже разразилась. Управляющий вызвал бедного Кузнецова и потребовал объяснений. После этого он пришел в ярость и закричал, заявляя, что знает, кто устроил этот заговор. Он приказал Кузнецову сказать «этой кошке в сапогах», что закует ее в кандалы, а всех прочих за такую неблагодарность лишит привилегий. К несчастью, в тот момент, когда он узнал об этом деле, у него разболелась печень.
Кузнецов, опечаленный и напуганный, рассказал нам об этом разговоре. Жены встревожились и испугались еще сильнее, и я поняла, что стала причиной их бед. Поэтому я решила лично поговорить с Кононовичем и встать на их защиту.
Вскоре началось расследование. Самый старый полицейский ходил из дома в дом и поодиночке отводил «преступников» к управляющему. Когда настала моя очередь, там уже находились Кузнецов, Успенский и Лариса. Полковник побагровел от возбуждения и гнева. Мои товарищи выстроились перед ним в ряд, бледные и встревоженные. Я не могла смотреть на это молча.
– Полковник, разрешите объясниться, – начала я.
– С вами я поговорю наедине, – ответил он и обратился к моим товарищам: – Можете идти, – и подал знак полицейскому оставить нас. После этого он повернулся ко мне: – Теперь можем поговорить. Так вы соизволите ответить на мои вопросы?
– Да, – ответила я, – но при условии, что вы позволите мне высказать все, что я должна вам сказать.
– Говорите, – велел он.
– Не стыдно ли вам, полковник, – сказала я, – потворствовать такому издевательству над беззащитными людьми? Вы знаете, что эти женщины приехали сюда, чтобы облегчить жизнь своим мужьям, и что они находятся в вашей полной власти. Они знают, что судьба их мужей находится в ваших руках, и именно поэтому с болью в сердце согласились играть ту комедию, которую вы им навязываете. Достойно ли это честного человека, обладающего такой огромной властью?
Кононович мгновение молчал. Потом он сказал:
– Почему же они мне этого не говорили?
– Они считали, что должны уступать во всем, в чем только можно, – ответила я, – но они не могут веселиться в день смерти их товарища.
Полковник достал платок, вытер слезы с глаз и показал мне мокрый платок:
– Скажите вашим товарищам, что мои слезы – гарантия того, что все останется как прежде.
Если бы это произошло сегодня, когда мне почти 75 лет, я бы обняла Кононовича, поскольку с тех пор научилась ценить любые проявления благородства у людей. Однако в тот момент я только с облегчением поклонилась и вышла из комнаты. Полицейский офицер ждал меня снаружи в изящных санях. Вероятно, он поразился торжествующему выражению моего лица.
Всех «расконвоированных» я застала у Успенского. На их лицах были написаны печаль и напряжение. Все глаза вопросительно обратились ко мне, когда я вошла и сказала:
– Управляющий гарантирует, что все останется так, как прежде. Тому порукой – его слезы.
Сперва мне не поверили, слишком невероятно все это было. Но управляющий сдержал слово. Помимо того, он даже отправил в Петербург просьбу, чтобы меня перевели не в Колымск, а в Баргузин – городок на восточном берегу Байкала.
Поэтому так вышло, что в феврале 1879 г. меня отправили в Баргузин. Я ехала туда под конвоем двух казаков через Читу и Верхнеудинск.
Глава 18
Баргузин, 1879–1881 годы
Перед отъездом я попросила Петра Гавриловича построить в глубине леса землянку для тех товарищей, которые захотели бы бежать. Многие из нас считали, что избежать поимки легче, если какое-то время оставаться на одном месте, даже под самым носом у врага, пока тот обшаривает окружающую местность. Я оставила на эту работу 100 рублей – деньги, которые сумела втайне привезти из Петербурга. Землянка была построена, но казаки нашли ее и разрушили. Вероятно, при ее строительстве не проявили должной осторожности.
С первых же дней прибытия в Баргузин я начала подготовку к задаче, которую поставила перед собой, и считала, что вскоре окажусь на свободе. В этом городке я нашла молодых, здоровых, решительных товарищей, готовых на любой риск и презиравших опасности и лишения. И тем не менее прошло два года, прежде чем мы пустились в путь по глухим пустыням Восточной Сибири.
Покидая Кару в кибитке, я пожирала глазами далекие степи, окаймленные округлыми вершинами Забайкальских гор. Мне казалось, что не представляет никаких проблем спрятаться в этих горах или в бескрайней тайге, где даже дикие звери боятся человека. Двое храпевших рядом со мной казаков часто возвращали меня из мечты в реальность. Один из них постоянно наступал мне на ногу. Это было очень неудобно, и мне хотелось только одного – чтобы он проснулся. Я прекрасно знала, что имею право растолкать его и попросить убрать ноги, но не могла вымолвить ни слова, так как с детства привыкла уважать чужой сон. Когда моя нога очень уставала, я повторяла себе в сильном раздражении: «Разбуди их! Какая глупость – терпеть такие вещи!» И тем не менее, на протяжении всего пути в тысячу верст я ни разу их не разбудила.
Моим стражам было совершенно наплевать на то, что я – «преступница». Я угощала их чаем, а они снабжали меня сухарями. Они стелили в кибитке сено, старались не ругаться и останавливались там, где, как им казалось, нас приветит хозяйка дома.
Я мало что помню об этом путешествии, потому что оно меня не интересовало. Меня полностью поглощали планы побега. Вспоминаются только два случая. В Чите начальник полиции приказал поселить меня в гостинице «Май» и велел ее владельцу, полковнику Маевскому, поляку, сосланному после восстания 1863 г., содержать меня за счет правительства. Вероятно, он поступил так по приказу властей из Кары.
По какой-то причине мы провели в Чите два дня. Хозяин гостиницы, чтобы развлечь меня и своих постояльцев, также ссыльных поляков, приглашал нас в гостиную на чай. Я внимательно прислушивалась к разговору умных молодых людей. Маевский был старым морским капитаном, опытным и задумчивым человеком. Один из молодых людей горько сожалел о его бесплодных усилиях, загубленной молодости и потере богатства.
– Как вы могли пожертвовать собой? – восклицал он. – Нам дана только одна жизнь, и мы должны наполнять ее удовольствиями.
– Вы правы, – тихо ответил Маевский, – но именно потому, что нам дана лишь одна жизнь, мы не должны жить как свиньи, если хотим умереть как мужчины.
Второй случай произошел при смене лошадей на одной из станций. К кибитке подошел какой-то господин и заговорил со мной. У него был польский акцент. Он сказал:
– Вы едете в ссылку, и вам понадобятся деньги. Пожалуйста, возьмите у меня столько, сколько вам нужно.
Такая доброта со стороны незнакомца посреди глухих мест согревала душу, но я отказалась, искренне поблагодарив его. Впоследствии я узнала, что это ссыльный поляк, сумевший разбогатеть на золотых приисках Баргузина.
Когда мы приближались к Байкалу, я заметила, что на одной из станций ямщики в своих деловых разговорах постоянно повторяют имя «Лондониха». Мне стало любопытно, что это за всемогущая особа. Я узнала, что ей принадлежат все рыбные промыслы и мастерские. Один человек рассказал мне:
– Мы все ей задолжали. Она – умная, но очень вспыльчивая женщина и начинает свару по малейшему поводу. Ее все боятся – и из-за ее богатства, и из-за ее сварливости.
Она была жена еврея-талмудиста, который тоже явно боялся ее и не вмешивался в ее дела. Будучи грубой, деспотичной женщиной, она требовала от всех уважения и почтительности. (Много лет спустя, когда я в каком-то смысле попала к ней в зависимость, она сурово покарала меня за былое неуважение к ее власти.)
Лондониха и гигантский торос на льду Байкала стали моими главными впечатлениями от дороги из Кары в Баргузин. Торос – это ледяная глыба, поднимающаяся над ледяным полем. Тот торос, о котором я говорю, образовался в декабре, когда замерзал Байкал, под воздействием сильных бурь и ветров. Байкал стал непроезжим до конца февраля, когда ледокол «Ермак» начинал прорубать путь во льду. Озеро замерзало целиком, и ледяные глыбы высотой в несколько метров создавали вдоль берега настоящую стену.
