Мариан Брандыс - Адъютант Бонапарта
Историки, работающие над воссозданием фактического положения октябрьских событий, стараются как-то объяснить это. Они утверждают, что командир разведывательного патруля должен был быть человеком исключительно ответственным, поскольку задание состояло не только в проведении рекогносцировки, но и в принятии самостоятельного решения, должен ли генерал Доммартен начать обстрел мечети Аль-Азхар. Такую задачу командующий мог поручить только одному из своих личных адъютантов (aides de camp), а из адъютантов с такими данными был при нем в то время (якобы) только Сулковский. "Почетным" адъютантам из родственников командующего, таким, как Луи Бонапарт и Евгений Богарне, или из родственников членов Директории, таким, как Мерлен, подобные рискованные задания никогда не поручались. Остальные адъютанты, Лавалетт и Дюрок, несомненно, находились в разъезде. Но тогда, несмотря на все усилия апологетов Наполеона, неясна роль остальных адъютантов - Круазье и Жюно. Правда, из одного документа, кажется, получается, что Круазье как раз в этот день выехал в Александрию, но Бурьен, секретарь и друг Бонапарта, утверждает совсем обратное.
Бурьен ясно пишет, что Круазье был тогда в штаб-квартире, что именно он обратил внимание Бонапарта на состояние здоровья Сулковского и даже получил разрешение заменить раненого товарища, но "Сулковский уже уехал". Что касается Жюно, то один из историков старается внушито, что он не годился для этого задания из-за своих "средних умственных способностей". Но это звучит уже юмористически. "Средние умственные способности"
Жюно, которые якобы были причиной отвода его кандидатуры в командиры разведки, не помешали впоследствии Наполеону сделать его сановником империи, командующим армией и самостоятельным руководителем португальской кампании.
Удивляет и то, что Бонапарт, хорошо зная, каким опасным и важным является задание Сулковского, выделил ему такой жалкий эскорт. Я считаю, что малочисленность эскорта уже тогда должна была вызвать разные нарекания и подозрения. Об этом свидетельствуют поразительные противоречия, которые выявляют в этом деле исторические документы. По свидетельству адъютанта Лавалетта и секретаря Бурьена, Сулковского сопровождали пятнадцать кавалеристов. Из этих показаний, вероятно, прямо или косвенно почерпнул свою информацию Ортанс Сент-Альбен. Бонапарт в рапорте, посланном Директории, и в коммюнике, помещенном в газете "Курьер де л'Эжипт", вообще не называл численного состава эскорта. Но назавтра после подавления восстания он записал: "Сулковский во главе нескольких разведчиков был убит вчера утром". Спустя двадцать лет, когда на острове Святой Елены император диктовал свою "Египетскую и сирийскую кампанию", число это поразительно возросло. Вспоминая трагедию несчастного патруля, Наполеон заявил тогда: "Адъютант Сулковский отправился с двумястами конниками..." По поводу безупречной памяти Бонапарта ходит столько легенд, что трудно пройти мимо этой ошибки. Кстати, в "Египетской и сирийской кампании" есть много и других отступлений от правды, куда значительнее (например, численность неприятеля в битве под пирамидами автор определяет в 90 тысяч, когда научно доказано, что мамелюкских воинов было всего лишь 6 тысяч и 12 тысяч прислужников, в бою не. участвующих), но каждое из этих отступлений от истины служило определенной цели - или содействовать вящей славе свергнутого цезаря, или оправдать его ошибки.
Все приведенные выше сомнения и неясности позволяют считать, что стремление Ашкенази определить сведения Ортанса Сент-Альбена как "сказку" и "неуклюжий вымысел" было, пожалуй, слишком опрометчивым. Куда больше меня убеждает мнение других французских и польских историков (а среди них и Скалковского), что Сент-Альбен просто записал версию, бытовавшую в кругах, враждебных императору. Но это еще отнюдь не означает, что версия была неправдивой.
Сам ход роковой рекогносцировки, проводимой Сулковским, полнее всего передает реляция генерала Рейбо, совпадающая, впрочем, с показаниями других штабистов Восточной армии.
"Командир бригады Сулковский выехал на рассвете с небольшим отрядом разведчиков ознакомиться с дорогой, ведущей в Бельбес. Задание он выполнил благополучно...
Рок ужасно и неумолимо подстерегал его у ворот Каира.
Он уже собирался въехать в город через ворота Баб-эльНаср, когда взбунтовавшееся население этого предместья преградило ему дорогу. Слишком отважный, чтобы считаться с неприятелем, молодой поляк устремился на них со своим жалким конвоем; он уже проложил саблей путь через плотную толпу, когда его конь, поскользнувшись на трупах, упал и скинул его с себя. У Сулковского, еще не оправившегося от недавних ран, не было ни времени, ни сил, чтобы подняться. Толпа обрушила на него свою ярость, и он был растерзан, прежде чем разведчики подоспели на помощь..."
Таким вот печальным образом замкнулся круг жизни нашего героя. Путь, начатый в тени сфинксов рыдзынского дворца, окончился в каких-нибудь тридцати километрах от огромного, таинственно улыбающегося сфинкса Гизехского оазиса. Сулковский погиб не в лихой стычке с вооруженными мамелюками, а растерзанный толпой нищих жителей каирского предместья, которым сочувствовал всей душой во время своего пребывания в Египте.
На другой день начальник штаба Бертье передал краткий приказ полковнику Бессьеру: "Каир, 2 брюмера.
Генерал-главнокомандующий приказывает вам, гражданин, послать людей для погребения убитых вчера разведчиков, чтобы не осталось никакого следа от происшедшего".
Скорбь, вызванная смертью Сулковского, была всеобщей и огромной. Когда просматриваешь документы египетской экспедиции, то даже удивление охватывает, что этот сумрачный, замкнутый в себе рыцарь-ученый сумел снискать себе столько симпатий. Утрату его переживали генералы и солдаты, ученые и художники. Превозносили его характер, мужество, ум. "Никого еще армия так не оплакивала, как первого адъютанта командующего", - писал один из хронистов экспедиции. "Он стяжал себе самое похвальное признание в армии и в кругу ученых", - - заявлял генерал Рейбо. "Это был офицер, которого я любил больше всех", - скорбел безутешный художник Денон. "Мы все любили его", - еще через несколько лет вспоминал Бурьен.
Память Сулковского почтили и официально. Бонапарт, докладывая Директории о смерти адъютанта, закончил рапорт словами: "Это был многообещающий офицер". Спустя неделю по приказу командующего Восточной армией на северо-восточной окраине Каира началось строительство двух фортов, которые должны были охранять город от вторичного бунта. Один из них в память убитого повстанцами генерала был назван фортом Дю"
той, второй - фортом Сулковсхого.
Через сто пятьдесят лет после описанных событий польский герой дождался чудесной эпитафии в книге дважды лауреата Французской Академии и профессора Сорбонны историка Марселя Рейнард:
"С Сулковским погиб великолепный представитель того поколения, которому было двадцать лет, когда рухнула Бастилия, один из тех молодых людей, которые полной грудью вдохнули воздух французской бури и посвятили себя служению новому идеалу. Столько других отреклись от него, когда время приглушило их горение, когда обстоятельства сыграли на их честолюбии. Они "возвысились" или обратились к иным делам. Сулковский, умерший молодым, всегда служил только свободе, познанной им и так страстно любимой с той минуты, как только он вышел из отроческих лет. Вдохновляемый ею, он отдал ей свои обширные и поразительные способности.
Он любил ее исключительной любовью, всей силой несокрушимой воли и мощного ума... Он был якобинцем, этот польский Сен-Жюст, но только без заключительной гильотины".
Последние, три слова из характеристики Рейнгарда в сопоставлении с таинственными обстоятельствами гибели Сулковского во многом теряют свое оптимистическое звучание.
ПАМЯТНИК В КАИРЕ
Начну с того, что приведу один документ. Просматривая переписку Общества польских республиканцев [Тайная общепольская организация польских якобинцев, созданная в 1798 г. - Прим. автора.] в библиотеке музея Чаргорыских в Кракове, я наткнулся на письмо, которое непременно должно войти в эту книгу. 14 августа 1799 года, то есть спустя десять месяцев после смерти Сулковского и через два месяца после кровавой битвы на Треббии, в которой был почти уничтожен легион Домбровского, не установленный по имени варшавский заговорщик писал находящемуся в Париже Юзефу Каласантию Шанявскому:
Ты пишешь, что для Франции и для нас настали мрачные времена, что мы имеем друзей в военном министре [Французским военным министром в то время был генерал Бернадотт, - Прим. автора.] и в Жубере, в этих близких друзьях Сулковского; ты печалишь нас, утешаешь и заставляешь единовременно, чтобы сердца наши скорбели об утрате этого многообещавшего Человека и Поляка, с коим было связано столько надежд; они еще больше жаждут предаться этой величественной скорби, и посему просим тебя, дабы ты, кто его хорошо знал, прославил его память хвалебным словом и нам бы то письмо прислал. До нас уже дошла ужасная весть о смерти наших сородичей, но смерть эта приносит славу павшим и оставшимся в живых полякам и преумножит число защитников и мстителей. Воспламени этими павшими за французское дело жертвами умы французских республиканцев, дабы споспешествовали быстрейшему созданию наших легионов...
