Александр Елисеев - Как обуздать олигархов
Итак, против монархии действовали самые разные силы. В Думе к либерально-социалистической оппозиции присоединилась часть монархистов («прогрессивные националисты»). Кроме политических группировок, активно работали многообразные общественные движения, созданные либеральной буржуазией, — земско-городские союзы, военно-промышленные комитеты.
В союз с буржуазией вступила и военная верхушка (некоторые историки даже говорят о масонской «Военной ложе»). Командующие фронтов во главе с начальником Штаба М. В. Алексеевым, как известно, во время февральских событий оказывали сильное давление на царя с требованием отречься от престола.
Огромную роль в свержении монархии сыграло кооперативное движение, которое объединяло около половины самодеятельного населения страны. Историк А. В. Лубков пишет: «Кооперация представляла широкое поле деятельности для налаживания межфракционных и межпартийных контактов для всех противников самодержавного режима. Так, известный общественный деятель член кадетского ЦК князь Д. И. Шаховской, являвшийся председателем общества потребителей „Кооперация“ (к 1917 г. — самый крупный кооператив Европы), был постоянным инициатором всевозможных межпартийных объединений и действовал в этом направлении весьма активно. К сотрудничеству в обществе ему удалось привлечь представителей различных партий. Его заместителями по правлению являлись эсер А. В. Меркулов и большевик И. И. Скворцов-Степанов. Среди уполномоченных и членов совета общества заметную роль играли меньшевики В. О. и С. О. Цедербаум — братья, Ю. Мартова, П. Н. Колокольников, П. П. Маслов, A. M. Никитин, видный историк кадет А. А. Кизиветтер, а также Е. Д. Кускова и С. Н. Прокопович, влиятельные представители политического масонства России… Сам Д. И. Шаховской — видный масон в третьем поколении ставил знак равенства между масонством и кооперацией».
К революционному движению примкнул и сектантский андеграунд. Один из видных большевиков — В. Д. Бонч-Бруевич — вспоминает, как он воздействовал на казаков из секты «Новый Израиль». Сам Бонч в свое время тщательно изучил сектантское движение с тем, чтобы поставить его на службу революции. И вот этот случай представился. В один из горячих февральских дней он принял делегацию кубанских казаков, которые находились в Петрограде и решили обратиться за советом к ученому человеку. Бонч-Бруевич обменялся с ними ритуальными приветствиями секты, после чего рекомендовал не препятствовать мятежу.
Ситуацию усугубило то, что в 1917 году монархия лишилась поддержки высшего церковного руководства. И это при том, что никого из членов Святейшего Синода нельзя было обвинить в симпатиях к либерализму и конституции, не говоря уже о социалистических идеях. В ряду известнейших и твердых консерваторов стояли такие известные церковные деятели, как митрополит Владимир (Богоявленский), митрополит Антоний (Храповицкий), митрополит Макарий (Невский) и т. д. Монархический Союз русского народа активно поддержали 33 епископа РПЦ — среди них будущий патриарх Тихон (Белавин). Казалось бы, налицо не только лояльность, но и беззаветная преданность трону.
И тем не менее события февраля 17-го показали нечто обратное. В самый разгар народных волнений, 26 февраля, состоялось последнее, при «старом режиме», заседание Св. Синода, на котором товарищ обер-прокурора Николай Жевахов предложил выпустить воззвание к населению. Оно должно было стать грозным предупреждением ко всем участникам революционных потрясений, влекущим серьезные церковные кары. На это первенствующий тогда член Синода митрополит Киевский Владимир (Богоявленский) ответил: «Это всегда так. Когда мы не нужны, тогда нас не замечают; а в момент опасности к нам первым обращаются за помощью». Предложение Жевахова не встретило поддержки и у других членов Синода (любопытно, что подобное обращение было-таки выпущено, но не православными, а католиками).
В дальнейшем церковное начальство довольно легко смирилось с крушением многовековой монархии. Уже 17 марта Синод полностью одобрил решение князя Михаила поставить вопрос о судьбах русской государственности на усмотрение Учредительного собрания. А 26 июля высший орган церковного управления радостно приветствовал торжество «всеобщей свободы России», которое позже обернется страшными гонениями на Церковь.
Как же объяснить подобное поведение, резко расходящееся с многолетними традициями верноподданного консерватизма? Возникает соблазн списать все на недовольство иерархов бюрократическим контролем, установившимся в синодальный период. Это вполне соответствует нынешним представлениям об истории Русской Церкви, которую принято представлять стороной преимущественно «страдательной», по крайней мере тогда, когда речь заходит о XVII–XX вв. Однако не все так просто.
Никто, конечно же, не собирается отрицать факты, свидетельствующие о наличии бюрократического произвола в отношении Церкви. Но они вряд ли исчерпывают все содержание государственно-церковных отношений в Российской империи, всегда очень и очень неоднозначных. Так было и в начале прошлого века.
Нарастающее недовольство Синода было вызвано рядом правительственных мероприятий. Во-первых, церковные «верхи» выражали обеспокоенность в связи с мерами правительства по обеспечению веротерпимости в империи. В 1903–1905 годах Николай II издал несколько манифестов и указов, призванных несколько ослабить государственное давление на неправославных и старообрядцев (венцом этой политики стал Указ о веротерпимости от 16 апреля 1905 года). Почему-то «верхам», а их мнение выразил первоприсутствующий член Синода митрополит Петербургский Антоний (Вадковский) в особом письме. Комитету министров показалось, что такая политика правительства поставит инославных и «раскольников» в более выгодное положение. В том же письме он изъявил желание освободить Церковь от жесткой государственной опеки. И, что очень показательно, почти в то же самое время Синод принял особые «Правила», ставившие все церковные общества и кружки в строжайшую административную зависимость от епископата (епископ мог распустить любое из подобных сообществ).
Во-вторых, в 1916 году в обер-прокуратуре созрел план переустройства церковного управления. Планировалось провести довольно радикальную его децентрализацию, предусматривающую сокращение территориальных размеров епархий. Целью такого сокращения объявлялась необходимость приближения архипастырей к самой пастве. Кроме того, оберпрокуратура намечала избавить епископат от груза административно-хозяйственных забот и переориентировать его на решение задач, связанных с духовным руководством. Понятно, что такие замыслы были встречены бюрократическими кругами Церкви без всякого восторга.
И, наконец, в-третьих, правительство по распоряжению императора приостановило работу Предсоборного присутствия, ставящего своей целью созыв Поместного собора (точнее сказать, работа по его созыву ограничилась деятельностью специализированных отделов). В известном смысле, это мероприятие может быть охарактеризовано как бюрократическое вмешательство в церковную жизнь, однако и здесь есть свои тонкости.
Было совершенно очевидно — синодальное руководство считает главной целью грядущего Собора восстановление в России патриаршества. И многим казалось, что тем самым Церковь не столько обретет духовную независимость от светских властей, сколько нарушит принцип соборности в деле организации церковной жизни. Синодальную бюрократию обвиняли в попытке отдалиться от государства и создать нечто вроде отдельной административно-хозяйственной корпорации, управляемой строго централизованно и на монархических началах. Такого мнения держался, например, о. Павел Флоренский, бывший, кстати, убежденным противником восстановления патриаршества. В 1916 году он писал следующее: «…Западный соблазн, давно уже стучавшийся в Золотые ворота, в последнее время, не делая даже особых усилий, молчаливо принят и подразумевательно исповедуется Церковью русской. Здесь имеется в виду мысль о канонической якобы необходимости монархической духовной власти Церкви Православной, тогда как власть светская может и, пожалуй, даже должна быть коллективной. Иначе говоря, в церковных кругах, считающих себя… столпами канонической корректности, с некоторых пор… стала культивироваться мысль о безусловной необходимости неограниченной церковной власти и склонность к светской власти, так или иначе коллективной…»
Последнее утверждение в высшей степени характерно. По всему выходило, что Синод в феврале 1917 года выбирал из «двух зол», как ему казалось, наименьшее. Крушение монархии не устраивало высших иерархов в политическом отношении, но оно было вполне приемлемо в плане корпоративном. Надо сказать, что окружение императора осознавало некоторую враждебность к нему консервативного, в общем-то, церковного руководства еще до самого Февраля. Так, императрица Александра Федоровна характеризовала церковно-государственные отношения следующим образом: «Церковь и государство точно враги стоят друг против друга; линии церковной и государственной жизни разошлись в разные стороны…»
