В Розанов - Черный огонь
Сердце человеческое вечно, сердце человеческое ищет света. Скажите, какой смысл в самой революции, если мы не кидаемся через нее к свету, к добру, к правде? Если через революцию мы не выходим из какого-то мрака, удушья, погреба? Ведь через это собственно начинались все революции, из отвращения не к одному неудобству и не к одному врагу старого режима, а из отвращения к его порочности, к его преступлению, к его греху вообще. Вот мотив революции. Он нравственный, он светлый. Поэтому революция прежде всего не должна уметь лгать. Во-вторых, она не должна быть труслива. Это непереносимо для революции просто как для нового, свежего явления; как для явления молодого и крепкого.
Вдруг эти братания с немцами на фронте, которые, во-первых, показывают русских столь глупыми и доверчивыми и, во-вторых, показывают, что мы лезем им под брюхо погреться. Измена - товарищам-союзникам. Это просто низко, неблагородно. Братания просто залепили пощечину революции. Ноги подкосились у революции, - те ноги, которые у молодого бегуна должны быть крепки. "Э, да в русскую революцию положена большая доля Штюрмера". Или: "тесто революции взошло на штюрмеровских дрожжах". Как при этой мысли жить? Как при этой мысли светло и крепко развиваться революции? Нравственный центр ее был потерян. Она начала ясно гаснуть, скисаться. Как скисается молодое вино, в которое попала гнилая, кислая ягода. Тогда, - я слыхал от виноделов, - вся масса вина в громадном чане в самое быстрое время превращается в уксус. А всего попала одна гнилая ягодка.
Это так же, как происходит в организме "заражение крови", если рана "загрязнена". Закон один и тот же для органических и для политических тел: они погибают, если рана начинает гноиться.
Организм нашей революции загноился.
Обыватель
Статья напечатана не была.
К ПОЛОЖЕНИЮ МОМЕНТА
Смута ленинская оказывается не так презренна, как можно было полагать о ней некоторое время; этот пломбированный господин, выкинутый Германией на наш берег, сперва казался многим чем-то вроде опасного огня, который указывает плывущему в темноте кораблю особенно опасное место, подводный камень или мель, от которого корабль должен держаться как можно дальше, ни в каком случае к нему не подходить. Так к нему и отнеслась почти вся печать и сколько-нибудь сознающие свою ответственность и свою гражданственность жители столицы. Но, очевидно, не на них был рассчитан Ленин. Он был рассчитан на самые темные низы, на последнюю обывательскую безграмотность. И он ее смутил и поднял.
В таком случае нам остается напомнить, что такое Россия, принявшая на себя высокий титул республики, и что такое русский человек, называющий себя ныне гражданином. Или их нужно носить, - и тогда нужно их выдержать. Или от них лучше отказаться.
"Гражданин" прежде всего несет на себе высокие обязанности, а не просто имеет обывательские привычки. И республика есть совокупность гражданских обязанностей. В противоположность старому обывателю, который вечно лежал на руках начальства, дожидаясь от него милости, заботы и приказания, "гражданин" есть человек, на которого может опереться другой человек, который выдержит некоторую тяжесть, некоторый труд, - и не по неволе выдержит, а добровольно, по сознанию в себе гражданского долга. Обыватель - это малолетний человек, гражданин - это выросший человек. И на гражданине лежат не только внутренние обязанности, обязанности русского человека к русскому человеку, но и международные обязательства. На русского обывателя немец, француз и англичанин может не рассчитывать и не рассчитывал, - и от этого он сносился не с ним, а с его правительством. Но раз мы низвергли трон и объявили себя республикою, то тем самым мы изрекли на весь мир, что все, что прежде являл собою трон для всех народов и держав, то ныне принял на себя русский гражданин и будет держать на себе русская республика.
В этом-то и корень дела. От этого-то нас и признали другие державы и народы. "Признали" - это не простое слово и не пустое слово. Это как было всегда с наследниками. Сын естественно "наследует" после своего отца его дом, его имущество, все его и теперь свое "наследство". Но естественное наследование - это еще не достаточно. Наследники могут быть неправильные, фальшивые, или опороченные и под судом. Нужен еще ввод во владение. И "сам" никто не "вводится во владение", его "вводят" другие. Вводит внешняя, посторонняя власть, вводит "суд". Когда русские объявили у себя новый строй, то это было не только внутреннее их дело, - так оно было бы у дикого народа, где-нибудь в Африке. Но в Европе это требовало признания всех европейских держав. Это-то "признание" и есть "утверждение" в наследственных после монархии правах. Объявив себя "гражданством", русский народ тем самым объявил себя хозяином своего дела, вместо прежнего царя. А народы, "признав" его гражданство, тем самым выразили, что они доверяют его гражданской зрелости, что они доверяют его взрослости, самостоятельности, силе и, словом, всему его "хозяйственному уму и характеру". И будут с ним дальше вести дело, как с "Россией", нимало не сомневаясь, не колеблясь.
Все это надо иметь в виду, потому что Ленин поднял вопрос о международном положении России. Он начал, в сущности, заявлять, что "никакой России нет", а есть только "в России" разные классы, разные сословия, - есть крестьяне, есть рабочие, есть солдаты, которым лучше всего побросать ружья и разойтись по деревням.
Ленин отрицает Россию. Он не только отрицает русскую республику, но и самую Россию. И народа он не признает. А признает одни классы и сословия, и сманивает всех русских людей возвратиться просто к своим сословным интересам, выгодам. Народа он не видит и не хочет.
Отрекаются ли русские люди от своего отечества? Пусть они скажут. Пусть скажут, что они больше не "русские", а только крестьяне и только рабочие?
Если они скажут так, то не нужно и "правительства" им никакого; довольно сельских старост, сельских сходов, - да своих "ремесленных управ". России нет: вот подлое учение Ленина. Слушавшие его не разобрали, к чему этот хитрый провокатор ведет. Они не разобрали, что он всем своим слушателям плюет в глаза, называя их не "русскими", а только "крестьянами", вероятно, будущими батраками немецких помещиков-аграриев.
В этом и состоит расхождение ленинцев с Временным Правительством, которое имеет перед своими глазами уважаемую Россию и соблюдает ее интересы, честь и достоинство. Ленин обращает Россию в дикое состояние. Он очень хитер и идет против народа, хотя кричит, что стоит за народ. В его хитрости и наглом вранье надо разобраться. Должны разобраться, что он отнимает всякую честь у России и всякое достоинство у русских людей, смешивая их с животными и будущими рабами Германии.
Временное же Правительство стоит за честь России. И оно должно стоять твердо, нимало не колеблясь ни в которую сторону, и даже до героизма и готовности пострадать. Оно уже рискнуло головами, борясь с Николаем II, и доставило России свободу. Оно должно помнить, что когда вся Россия присягнула ему в повиновении, то она присягнула никак не рабочим и не восставшим на царскую власть полкам, а присягнула на повиновение избранникам всего русского народа, от Балтийского моря до Великого океана и от Архангельска до Кавказа. Вот кому она присягнула и кому повинуется с уважением и любовью. Нужно не забывать этого явного происхождения русской революции и русской республики. Россия пристала не к рабочим и не к солдатам, а она пристала к избранникам всей России, всего народа, всех ста пятидесяти миллионов.
Россия шатается от безвластия.
Россия не повинуется и не обязана повиноваться Петрограду. А Петроград обязан повиноваться России. Вот слово, которое надо завтра привести в действие.
Р. В.
Статья напечатана не была.
ЗАПОЗДАЛОЕ ГОРЕ...*
[* Первоначальное заглавие - "У немца в калоше..." (А. Б.)]
Ах, поздние мысли, недостаточные мысли, "оговорочки" и все-таки недостаточное дело. Старая революционная гвардия, - из людей высочайше достойных, но достойных именно нравственно только, могла бы и должна бы сказать совсем другое слово, чем какое она сказала в Михайловском театре.
Она могла бы сказать: какое было безрассудство, что мы сорок лет боролись и страдали в Шлиссельбурге и в изгнании собственно не за Россию, а за Европу; что у нас не было прямой борьбы за нужды и горе специально русского рабочего люда и специально русской несчастной, оборванной и загнанной русской общественности и русской интеллигенции, что мы все время боролись под знаком европеизма, избегая всякой национальной окраски, считая эту национальную окраску односторонностью, суеверием, затхлостью, отсталостью и даже прилагая к национальности выражение, очень милое, Владимира Соловьева, - "звериный национализм". И вот, когда разразился гром, русский мужичок поздно почесал затылок и все же не снял шапки и смиренно не перекрестился. Мы и до сих пор говорим о любви к родине бегущим русским войскам, но все-таки нам страшно произнести слово "патриотизм": до того оно заплевано, загнано, до того это слово "патриотизм" омерзло всем. Ведь еще перед самою войною, прямо накануне ее, в таких прогрессивных органах, как "Утро России", как вся линия русских радикальных журналов, с "Вестником Европы" во главе, не иначе писали "патриотизм" и "патриоты", как с искажением грамотности почти в духе ex-министра Мануилова - "потреоты", "потреотизм". Итак, что же мы имели в течение прошлых 50 лет, как оказалось, подготовки к европейской войне, в то время, как и в Англии, и во Франции, и, кажется, в Турции были "патриоты" и почитатели отечества своего, горячо именно за отечество и нацию свою стоявшие, у нас у одних в стоустой печати, бывшей для всего населения единственною грамотностью и единственной школой, для подобных чувств к родной земле не было ничего кроме названия "звериного национализма" и квасного "потреотизма". И вот, пришло время. Русские войска вдруг начали брататься во время войны, по-мужицки. Попросту и по-мужицки, ибо очень часто глупый и неученый поет панихиду на свадьбе и веселую песню на похоронах; но кто же, скажите, не учил столько десятилетий всех бесчисленных своих читателей, что "война - это преступление", что "офицер - это убийца сознательный, научающий убийству бессознательного раба, солдата, которого научает фрунту через пощечины"; что "офицерство и генералитет - это все Скалозубы", герои "отечественной войны", и т.д. Печать ведь только 19 июля 1914 г. перевернулась вместе с "Петроградом". Но - поздно. "Циммервальден", "циммервальден", вопиют. Но разве у нас был когда-нибудь наш русский рабочий социализм, в применении к особым условиям русского труда, разве социализм у нас и не был всегда "стокгольмским", "швейцарским", а в корне же и вообще именно германским, берлинским и лишь прикровенно, "для дураков", поющих песенки на похоронах, - прикровенно штабным. Разве у нас было что-нибудь, кроме русской неудачной зубатовщины и немецкой совершенно удавшейся зубатовщины. Вот как выразился теперь В. С. Панкратов: "Бисмарк забавляет иностранную демократию интернационализмом и циммервальдизмом; разрешал их съезды и даже слегка покровительствовал. Циммервальдизм - продукт для вывоза, а не для внутреннего потребления". Помню, мне, двадцать лет назад, пришлось прочесть где-то, кажется, в русской газете, странную передачу из биографических рассказов о Фердинанде Лассале, что Бисмарк, смущенный агитационною деятельностью Лассаля среди рабочих кругов Германии, о чем-то "вел с ним переговоры". Но грозные и неуступчивые требования Лассаля заставили берлинскую официальную лисицу прервать переговоры; а то она уже почти уступала насчет "государственного социализма". Тогда же это меня поразило: как это Бисмарк, такой, можно сказать, Плеве из Плеве, Толстой из Толстых, и ведет переговоры с таким Прометеем. И тогда же, грешный человек, я немножко заподозрил дело. Но теперь я нисколько не сомневаюсь в полном чистосердечии и Лассаля, и Маркса, а только оставляю свои подозрения в истине их насчет Бисмарка. Дело в том, что хотя Куропаткин, конечно, не хотел, чтобы его вечно "обходили" японцы, но уж Куроки или Ояма такой был злодей, что все-таки "обходил" русского генерала. И хотя Лассаль с Марксом были Прометеи, но Бисмарк тоже не на гроши учился. Все дело в натуральной хитрости и в калибре натуральной хитрости. Лассаль, Маркс и еще бесчисленные германские социалисты, "катедер-социалисты" и "статс-социалисты", можно сказать, - действительные тайные советники по социал-демократии, потихоньку и неведомо для самих себя, неведомо и для всей Европы, допустили (и не могли не допустить) принять себя на службу гегельянской и гениальной государственности далеко уже не "восточно-русской", а как бы вторично-римской, как бы космополитической и универсальной.
