Юрий Трусов - Зеленая ветвь
В душной каюте преподобный вынул из своего походного саквояжа бутыль с чернилами, пачку пишущей бумаги, гусиные перья. Почерк у него отличный, каллиграфический, слог - ясный. Он знает, что написать и куда. Пусть знатные люди Греции будут уведомлены, какого вольнодумца поставил на пост губернатора хамелеон-президент. Пусть все знают об этом!..
18. МОРСКАЯ ДОРОГА
Сумерки незаметно наползли на Эгейское море. Над мачтами саколевы сверкнули звезды. Райкос сел на скамейку, снял выцветшую форменную фуражку. Встречный ветер перебирал его вспотевшие волосы. Губернатор прислонился лбом к перилам и смотрел на море, которое, словно черное бездонное зеркало, отражало опрокинутое небо.
Казалось, перед ним открылась вся вселенная. Она представилась ему необъятной, как все те большие и малые дела, которые должно свершить человечество, чтобы не деградировать, не выродиться. Сколько надо сделать лишь в такой небольшой стране, как Греция, чтобы превратить ее в свободное государство! Чтобы эта колыбель цивилизации не погибла в рабском ярме, которое она несет уже не одно столетие. Чтобы люди не прозябали здесь в голоде, невежестве, фанатизме.
"...Я приехал сюда сражаться за свободу, - думал Райкос. - Но в моей стране такое же рабство. Лучшие люди России - самые умные, образованные, честные - гремят цепями в сибирских казематах. А тупые, темные, жестокие фанатики, вроде попа Варфоломея, поучают, травят ученых людей, обманывают народ, насаждают темноту, дикость. Я воюю с султаном - деспотом Мурадом, а мой царь, император Николай, разве лучше этого жестокого османа? И все же хорошо, что я воюю здесь за благородные идеалы. Моя судьба предпочтительнее жизни какого-то помещика, властелина крепостных крестьян. С точки зрения нравственности нет ничего позорнее благоденствия в барской усадьбе. Пусть здесь моя жизнь подвержена опасностям, но она посвящена свободе и справедливости, и в этом отношении я, наверное, самый счастливый человек..."
Размышления Райкоса прервала одолевшая его усталость. Мерное покачивание идущей в ночной мгле саколевы, ритмичное шипение волн, рассекаемых килем, сделали свое дело. Убаюканный, он не выдержал - положил голову на перила, словно на жесткую подушку, закрыл слипавшиеся глаза - и, как подобает человеку с чистой совестью и здоровыми нервами, быстро уснул.
Подошедшие Игнатий Варвацис и Иванко хотели было поднять его, проводить в каюту, где для него была приготовлена постель, но, увидя, как он сладко похрапывает, решили не будить.
- Пусть отдохнет на вольном воздухе, так здоровее, - сказал Иванко, и Варвацис согласился с ним.
Спалось не хуже, чем в мягкой, теплой постели. Пробудился Райкос на рассвете от бодрящего холодка, почувствовав на лице капельки предутренней росы. Она освежила и умыла его... Вынув из кармана широкий платок, он им, как полотенцем, насухо вытер лицо и стал рассматривать пустынное темно-синее море. На волнах, опутанных пеной, еще покоилась тень умирающей ночи. На восточной стороне горизонта появился крохотный набухающий бугорок восходящего солнца. Он быстро разрастался, и вот, наконец, выкатился огромный багряный шар, стремительно поднялся над волнами, щедро разбросав по всему огромному водному простору цветасто-ослепительные блики. И тогда, как по условному сигналу, за кормой саколевы, откуда ни возьмись, опять появилось стадо резвящихся дельфинов.
- Вот они, слуги Посейдоновы. Появились - к удаче! Посейдон послал их к нам, значит, благоволит, - сказал Райкосу вышедший на палубу матрос со шваброй.
А тем временем солнце уже поднялось, и равнина моря становилась зеленовато-бирюзовой, переходя у горизонта в молочно-бирюзовую пелену. Справа показались темные пятна гористых берегов. Когда саколева приблизилась к ним, вынырнул, сияя снегом, конус вершины.
- Это Олимп, - пояснил Игнатий Варвацис. Он подал Райкосу подзорную трубу. - Посмотрите, обычно вершина горы скрыта. Но сегодня боги, обитающие на ней, очевидно, в хорошем настроении, и облака не закрывают ее...
- Может, олимпийские боги будут настолько милостивы, что разрешат лицезреть и себя, - усмехнулся Райкос и навел подзорную трубу на Олимп.
- Увы! Боги давно изгнаны оттуда. Скорее вы можете увидеть султанских головорезов, которые захватили даже Олимп. Ну что, не видать их там?
- Нет, расстояние слишком большое. В оптические линзы видны лишь темные полосы, которыми покрыта гора.
- Это расселины, ущелья, склоны Олимпа, заросшие кустарником и деревьями.
- Жаль, что олимпийские боги сбежали. Хорошо бы, например, показать отцу Варфоломею Зевса или Афину... Любопытно, что бы он сказал?
- Стал бы изгонять, крестясь, дьявольское наваждение, - рассмеялся Варвацис и тут же оборвал смех. - Однако я вам не советую шутить с ним. Такие деятели у нас могущественны, а религия в почете...
- Неужели и здесь надо бояться невежественных попов? Я думал, что у вас, в Греции, в этом отношении лучше, чем в России.
- Не лучше, а хуже. Попы бывают страшнее османов, - смущенно улыбнулся Варвацис.
Между тем Олимп стал удаляться и скоро растворился в тумане. Впереди появлялись острова с высокими каменистыми холмами и кудряво-зеленой растительностью.
- Сколько здесь раньше жило людей! - сказал Варвацис. - Теперь ни души. Одних истребили, других угнали в рабство... - Он встряхнул огненной гривой волос. - А впрочем, зачем я на вас навожу тоску? Наша Греция еще воскреснет из пепла, как феникс. У нас есть об этом песня. Ее поют на моем родном острове Псара. Вот, послушайте. - И он запел:
На сожженном хребте вечно юного Псара
В диких зарослях прячется давняя слава,
Свою голову буйную скромно убрав
Неказистым венком из оставшихся трав.
Песню капитана Варвациса подхватили моряки и солдаты. Она неслась над морскими волнами до тех пор, пока "Санта Клара" не вошла в бухту Навпали.
19. ВСЕГДА РЯДОМ
Отец Варфоломей очень рассердился, когда узнал от Иванко, что венчать их с Еленой в Навпали будет священник городского собора.
- Ваш губернатор приказал отказать мне? - спросил он, ехидно улыбаясь.
- Губернатор достаточно хорошо воспитан, чтобы вмешиваться в мои личные дела, - ответил Иванко.
- А все же любопытно узнать, почему вы мне отказываете? - недоверчиво скривил губы отец Варфоломей.
Иванко терпеливо объяснил:
- Мы хотим венчаться в городском соборе, а там свой священник.
- Я мог бы договориться с настоятелем и совершить таинство сего обряда вместо него. Сделаю это ничуть не хуже, да и возьму дешевле...
- Да нет, как-то неудобно...
- Подумайте, господин капитан, это в ваших же интересах.
Но господин капитан категорически отказался от услуг отца Варфоломея.
На свадьбу Иванко и Елены собралось много офицеров и солдат гарнизона. Молодых взволновало такое внимание к себе товарищей по оружию. А после свадьбы для них началась жизнь в непривычных городских условиях.
Особенно диковинными казались условия городского быта Елене. После походных бивуачных ночлегов на горных тропах и военных дорогах, зачастую под открытым небом, жизнь в городском доме представлялась ей теперь сказочной роскошью. Многое было для нее странным, непривычным. Вынужденная сменить военную мужскую одежду на женское платье, она чувствовала себя в нем скованно, неловко. Но самым трудным было войти в роль жены офицера, стать супругой его благородия капитана Хурделицына, госпожой Хурдель, как теперь ее величали соотечественники.
Глубокой ночью, когда Иванко засыпал, при тусклом огоньке негасимой лампады она смотрела на лицо своего возлюбленного и не могла наглядеться. Легким прикосновением ладони, чтобы не разбудить его, гладила мягкие светлые волосы, целовала загорелые мускулистые руки.
Даже став женой Иванко, будучи уверенной в его любви и верности, Елена все же не могла его не ревновать. Эта ревность проявлялась чаще всего, когда ей приходилось бывать с ним в обществе, в присутствии других женщин. Она перехватывала их взгляды на Иванко, и в ней вспыхивала ненависть к женщинам, которые, как ей казалось, посягают на ее мужа. Елена старалась ничем не проявлять своих чувств, но такая сдержанность давалась ей нелегко. Особенно не любила Елена офицерских жен, разряженных в модные атласные или шелковые муслиновые платья. Они были искуснее Елены в умении одеваться, непринужденней в беседах и опытнее в кокетстве. Она чувствовала себя среди них простушкой, завидовала им и страдала.
Ей нелегко было скрывать это. Наверное, они, думала она, эти красавицы, сверкающие фальшивыми колье, алмазными сережками, унизанные браслетами и кольцами, понимают ее чувства и в душе смеются над ней. Из всех своих мнимых соперниц больше всего ненавидела высокую желтоволосую красавицу Каролину - она носила ослепительной белизны перчатки, которые обтягивали ее красивые руки по самые локти. Каролина всегда как-то странно смотрела на Иванко, звонко, деланно смеялась, перебрасывалась с ним любезностями, нисколько не церемонясь, словно рядом с Иванко не было его жены. Подруги Каролины такие же, как и она сама, щебетали, жеманились, пересыпая свою речь французскими и итальянскими фразами, смысл которых Елене трудно было уловить. Иванко простодушно улыбался, слушая их щебетанье; особенно любезно отвечал он светловолосой ослепительной Каролине.
