Линн Виола - Крестьянский бунт в эпоху Сталина: Коллективизация и культура крестьянского сопротивления
Некоторые авторы писем апеллировали к классовой справедливости, якобы имеющей первостепенное значение для советской власти, хотя, скорее всего, сами в это не верили. Анна Семеновна Стрельникова из своей деревни в Козловском округе Центрально-Черноземной области написала жалобу Калинину: местные чиновники не разрешили ей и ее маленьким детям вступить в колхоз из-за того, что ее мужа обвинили в хулиганстве за участие в пьяной драке в 1926 г. По словам Стрельниковой, драка не имела никакого отношения ни к контрреволюционной, ни к антисоветской деятельности. Она надеялась, что Калинин поможет ее семье, потому что советская власть «не является мстительницей трудящимся из-за отдельных личностей в семье, а функционирует только в интересах трудового крестьянства СССР»{498}. Один крестьянин из Ленинградской области отказался вступить в колхоз, за что впоследствии был экспроприирован и арестован. Он писал Калинину дважды. Первое письмо начал стандартно: «Я бедняк», сообщил, что служил в Красной армии, но затем написал: «В колхоз пойти не желаю, потому что хочу быть вольным, как говорят и говорили, когда мы шли в бой против белой Петлюровской банды… Но интересно, куда дели лозунг наши партийные организации вождя Ленина». Во втором письме, составленном неделей позже, он смело утверждал, что «запугивания крестьян со стороны партийных и советских работников быть не должно. Страна Советов, а не страна старого отгнившего строя»{499}. Письма этих двух авторов являются примерами того, как крестьяне обращались к обещаниям и риторике советской власти, дабы оправдать свои жалобы, хотя, как видно особенно по второму письму, слабо верили в эффективность советского правосудия.
Существовал еще один способ воззвать к советской власти: обвинения и доносы на местное чиновничество, что в 1930-е гг. действовало безотказно. В основном крестьянские обвинения касались представителей местной власти и председателей колхозов. Жалобщики часто заявляли, что их колхоз находится в руках «чужаков», под обширную (и «удобную») категорию которых обычно подпадали кулаки, торговцы, старосты, священники и различные контрреволюционные элементы{500}. Несмотря на то что этот тип писем получил наибольшее распространение после 1931 г.[53], начали они появляться уже во время коллективизации. Крестьяне, как и власти, понимали субъективность таких понятий, как чужак, кулак или контрреволюционер, и с легкостью использовали это в своих собственных целях. К тому же кто сказал бы, что коллективизатор не был для них чужаком?
Жалобы исходили от разных людей. Некоторые писались собственноручно. Интересно отметить, что значительное число жалоб поступало от женщин, и это на первый взгляд удивительно: ведь не столь многие из них были обучены грамоте. Однако если учесть, что государство считало крестьянок невежественными и аполитичными «бабами», способными разве что устроить скандал, но никогда по-настоящему не участвовавшими в политической деятельности, то можно предположить, что эти крестьянки руководствовались определенной логикой, когда ставили на письмах свои подписи. Возможно, «баба» могла говорить вслух о вещах, заговорить о которых для ее мужа, отца или сына было слишком опасно. Или же просто после депортации главы «кулацкой» семьи женщина от отчаяния и нужды бралась за написание подобных петиций. Значительная часть писем являлась коллективным творчеством, что было продолжением традиции, существовавшей еще до Советов и являющейся неотъемлемой характеристикой общинного крестьянства. Возможно, коллективное письмо представляло собой еще один типичный вид крестьянского письма. С другой стороны, здесь тоже присутствовала своя логика. Должно быть, крестьяне осознали смысл коллективных действий, который заключался не столько в получении большей власти, какой у них в общем-то и не было, а в разделении ответственности. Коллективное написание жалоб предполагало, что среди участников нельзя выявить ни лидера, ни зачинщика. В данном случае крестьяне исходили из простой логики, что всю деревню все равно не накажут. Было бы любопытно посмотреть, сохранялась ли традиция написания коллективных писем во время голода, когда целые деревни подвергались массовым репрессиям, включая и депортацию[54]. Так или иначе, до конца десятилетия крестьяне продолжали писать петиции, жалобы, доносы и доказывать свое право считаться советскими гражданами{501}.
Традиция написания писем оставалась сильна в советский период по ряду причин. Российские крестьяне — народ подчиненный и угнетенный — долгое время практически не имели доступа к, мягко говоря, не идеальной правовой системе. Кроме того, как цари, так и комиссары распространяли миф о наличии прямой связи между народом и главой государства, будь то царь или вождь. Независимо от того, верили ли крестьяне когда-нибудь в этот миф, это был единственный (не считая насилия) способ самозащиты от произвола со стороны тех самых властей, к которым они обращались за помощью. Должно быть, они надеялись, что помощь придет сверху, и она приходила — ровно столько раз, сколько было необходимо для поддержания мифа. Кроме того, крестьяне писали эти письма не просто от отчаяния, а в качестве выражения протеста, способа высказать свое мнение. Некоторые делали это открыто, другие напускали на себя вид послушного «мужика», который казался им подходящим для общения с московскими «господами». Были и те, кто использовал советский дискурс и чувствительные для советской власти вопросы в своих целях. Написание писем в период коллективизации стало формой протеста, адаптации и притворства. Крестьяне пытались сделать так, чтобы их голоса были услышаны в политической системе, в которой у них, за исключением «всесоюзного старосты», не было никакого представительства. Во время коллективизации для сотен тысяч крестьян письма стали единственным способом добиться судебного разбирательства и в течение всего советского периода оставались привычной и распространенной формой самозащиты.
Заключение
Крестьянский луддизм, самораскулачивание, написание писем и другие формы самозащиты были последними способами защиты крестьян от коллективизации и раскулачивания. Миллионы сельских жителей пытались изменить или скрыть свой социально-экономический статус посредством разбазаривания и самосракулачивания, доводя до абсурда тактику утаивания фактического положения вещей, уклонения от нежелательных действий и стратегию выживания. По большей части эти действия схожи с реакцией крестьян на перепись населения, сбор налогов и другие превратности судьбы, которая оставалась одинаковой на протяжении веков; в то же время они сумели изменить свои методы, адаптируя их к беспрецедентному вызову коллективизации. Миллионы крестьян выбрали в качестве единственно возможного способа защиты бегство, пойдя по стопам своих предков, которые, пытаясь избежать последствий политики центральных властей, мигрировали или скрывались в степи. Когда все другие средства были исчерпаны, крестьяне обращались за помощью в высшие инстанции, выражали протест, руководствуясь мифом о великодушной центральной власти, или же пытались говорить на языке своих угнетателей, взывая к справедливости.
Самозащита крестьян была скрытой, а иногда и открытой формой протеста. Разбазаривание, самораскулачивание, оказание поддержки кулакам и написание писем — все это формы политического участия. Каждый акт протеста в большей или меньшей степени мог повлечь за собой угрозу государственных репрессий. По возможности крестьяне старались смягчить политические последствия своих действий, разыгрывая из себя бесхитростных «мужиков» и «баб», утаивая неприятные факты или же подстраиваясь под доминирующий политический дискурс. В этом смысле как форма, так и содержание крестьянского протеста берут свое начало в общей культуре сопротивления, характерной для российских — и для многих других — крестьян и существующей с незапамятных времен.
Используемые крестьянами тактики самозащиты зачастую носили коллективный характер. Разбазаривание, самораскулачивание (временами) и написание писем часто принимали форму коллективных усилий, которые объединяли деревню против государства и его представителей. Сочувствие и поддержка, оказываемая крестьянам, признанным кулаками, также являются показателем сплоченности деревни. Крестьяне и «кулаки» жили или верили, что жили, в одном мире — как в политическом, так и в культурном смысле, — в котором судьба всех зависела от судьбы одного и наоборот. Такая демонстративная сплоченность выявляла истинные намерения государства.
Наличие у крестьян общей цели в чем-то мешало, а в чем-то способствовало сталинской «революции» в деревне. Ее подрывали как огромные разрушения, постоянное сопротивление, так и подгоняющие друг друга процессы разбазаривания и самораскулачивания, с одной стороны, и проходившие непомерно форсированными темпами коллективизация и раскулачивание, с другой. В то же время своими действиями крестьяне позволяли государству изменить социальный облик деревни в соответствии с навязываемой им порочной политической логикой, согласно которой протестовать — значило быть кулаком. Таким образом, государство «окулачило» деревню, после чего могло начать войну против всего крестьянства, что не противоречило бы «железным законам» истории. Эта тенденция усугублялась по мере нарастания крестьянского сопротивления.
