Бенедикт Сарнов - Сталин и писатели Книга четвертая
— Зачем?
(В. Шенталинский. Рабы свободы. Стр. 20—21).Вернемся, однако, в сентябрь 1939-го.
В тот же день, когда дело его было передано в следственную часть Главного управления госбезопасности, Бабель написал заявление на имя народного комиссара внутренних дел Союза ССР, которым в это время уже был Берия. В этом заявлении он бил себя в грудь, истошно каялся во всех смертных грехах, признавал себя виновным во всех преступлениях, которые приписывались ему следствием и от которых он потом отказался.
Виталий Шенталинский, приводя в своей книге текст этого заявления, замечает, что скорее всего оно было написано «по указке следователей». Может, оно и так. Может быть даже, что и тут не обошлось без «методов физического воздействия» — или живой памяти об этих методах. Но для этого самооплевывания и самообгаживания у Бабеля была и другая, личная, очень важная для него причина, о которой криком кричит каждая строка этого его заявления. В особенности — такой его абзац:
► Гражданин Народный комиссар. На следствии, не щадя себя, охваченный одним только желанием очищения, искупления, — я рассказал о своих преступлениях. Я хочу отдать отчет и в другой стороне моего существования — в литературной работе, которая шла скрыто от внешнего мира, мучительно, со срывами, но непрестанно. Я прошу Вас, гражданин Народный комиссар, разрешить мне привести в порядок отобранные у меня рукописи. Они содержат черновики очерков о коллективизации и колхозах Украины, материалы для книги о Горьком, черновики нескольких десятков рассказов, наполовину готовой пьесы, готового варианта сценария. Рукописи эти — результат восьмилетнего труда, часть из них я рассчитывал в этом году подготовить к печати. Я прошу Вас также разрешить мне набросать хотя бы план книги в беллетристической форме о пути моем, во многих отношениях типичном, о пути, приведшем к падению, к преступлениям против социалистической страны. С мучительной и беспощадной яркостью стоит он передо мною; с болью чувствую я, как возвращаются ко мне вдохновение и силы юности, меня жжет жажда работы, жажда искупить и заклеймить неправильно, преступно растраченную жизнь.
(Там же. Стр. 79).Жутью веет от этой дикой смеси вынужденной лжи и напраслины, которую он готов на себя взвести, с искренним криком души. Это ощущение какого-то жуткого кошмара, перед которым меркнут самые мучительные сны Достоевского, возникает не только из-за противоестественности такой смеси, но еще и потому, что два эти разные, несовместимые «состава» этой бабелевской «исповеди» слиты в один так плотно, что даже самым тонким скальпелем текстологического анализа их трудно, а иногда и невозможно разделить.
В этой дикой смеси в экстремальной, искаженной и даже уродливой форме выразилось то свойство личности Бабеля, о котором я уже упоминал однажды.
В главе «Сталин и Шолохов», противопоставляя Шолохову Бабеля, я привел то место из его выступления на Первом съезде писателей, где он говорил о Сталине («...посмотрите, как Сталин кует свою речь, как кованы его немногочисленные слова, какой полны мускулатуры...» и т.д.).
Приведя там этот отрывок полностью, во всей его красе, я писал:
► Как не вспомнить тут знаменитую словесную формулу самого Бабеля, уже в то время ставшую чуть ли не пословицей: «В номерах служить — подол заворотить». Но пошел Бабель на этот «жизненный компромисс» не только страха ради иудейска. Это была осознанная, продуманная тактика, своего рода игра.
Какое бы давление ни приходилось ему испытывать при прохождении его книг в печать, в своих взаимоотношениях с цензорами (равно как и с редакторами, выполнявшими роль цензоров) этот «вертлявый Бабель» неизменно проявлял неслыханную твердость и бескомпромиссность. Более уместно тут, пожалуй, даже другое, библейское слово — жестоковыйность.
Источником этой его жестоковыйности было то «чувство достоинства», о котором он писал в письме к матери:
«Я сделан из теста, замешанного на упрямстве и терпении, — и когда эти качества напрягаются до высшей степени, тогда только я чувствую la joie de vivre[2], что имеет место и теперь. А для чего же живем в конечном счете? Для наслаждения, понимаемого в широком смысле, для утверждения чувства собственной гордости и достоинства».
(И. Бабель. Сочинения. Т. 1. М., 1990. Стр. 311).К письму Бабеля «Народному комиссару внутренних дел» это мое рассуждение вроде никакою отношения не имеет и иметь не может. Какая уж тут гордость! Какое достоинство!
Но и здесь — та же, уже знакомая нам его тактика, та же игра.
Нет, теперь это была уже не игра. Это — крик! Последний, предсмертный вопль: «делайте со мной, что хотите, избивайте, пытайте, унижайте, только — «не троньте моих чертежей!», оставьте мне мои черновики, мои рукописи!»
Он, конечно, понимал, — не мог не понимать, — всю бессмысленность, безнадежность этого своего обращения — знал ведь, с кем имеет дело! Но боль от сознания, что рукописи могут пропасть, страстное желание сохранить над ними свою власть, не отдать их, как говорил Есенин, «в чужие руки» было сильнее логики, сильнее здравого смысла, сильнее инстинкта жизни, сильнее гордости и чувства собственного достоинства.
Вряд ли это могли понять те, к кому он обращался. Но почуять это они могли: ведь палач лучше, чем кто другой, знает, куда надо ударить пытаемого, чтобы он испытал самую острую, самую непереносимую боль.
Сработала ли тут сила инерции бездумного и бездушного бюрократического механизма, или это было проявлением повышенной мстительности и злобности, особо изощренного, целенаправленного палаческого садизма, но этот последний, самый страшный для Бабеля удар они ему нанесли.
► Я попыталась разыскать рукописи. Но на мое заявление в МГБ меня вызвали в какое-то подвальное помещение, и сотрудник органов в чине майора сказал:
— Да, в описи вещей, изъятых у Бабеля, числится пять папок с рукописями, но я сам лично их искал и не нашел.
Тут же майор дал мне какую-то бумагу в финансовый отдел Госбанка для получения денег за конфискованные вещи.
Ни вещи, ни деньги за них не имели для меня никакого значения, но рукописи...
И тогда впервые, год спустя после реабилитации Бабеля, я обратилась в Союз писателей, к А. Суркову. Я просила его хлопотать от имени Союза о розыске рукописей Бабеля.
Председателю Комитета государственной безопасности генералу армии Серову было направлено письмо:
«В 1939 году органами безопасности был арестован, а затем осужден известный советский писатель тов. Бабель Исаак Эммануилович.
В 1954 году И.Э. Бабель посмертно реабилитирован Верховным судом СССР.
При аресте у писателя были изъяты рукописи, личный архив, переписка, фотографии и т.п., представляющие значительную литературную ценность.
Среди изъятых рукописей, в частности, находились в пяти папках: сборник «Новые рассказы», повесть «Коля Топуз», переводы рассказов Шолом-Алейхема, дневники и т. п.
Попытка вдовы писателя — Пирожковой А.Н. получить из архивов упомянутые рукописи оказалась безуспешной.
Прошу вас дать указание о производстве тщательных розысков для обнаружения материалов писателя И.Э. Бабеля. Секретарь правления Союза писателей СССР
(А. Сурков)».
На это письмо очень быстро пришел ответ, что рукописи не найдены. Ответ — того же содержания, что был дан и мне, а быстрота, с которой он был получен, говорит о том, что никаких тщательных розысков и не производилось.
Я стала подозревать, что рукописи Бабеля были сожжены, и органам безопасности это хорошо известно. Однако есть случаи, когда ответ об изъятых бумагах гласит: «Рукописи сожжены. Акт о сожжении № такой-то». Так, например, ответили Борису Ефимову на запрос о рукописях его брата Михаила Кольцова.
Однажды, уже году в 1970-м, ко мне пришла молоденькая сотрудница ЦГАЛИ, куда я решила дать кое-что из рукописей Бабеля. Она мне рассказала, что рукописи арестованных писателей все же находятся, иногда поступают от частных лиц, а иногда из архивов КГБ. Быть может, когда-нибудь найдутся и рукописи Бабеля.
Я сказала:
— Если бы мне разрешили искать их в архивах КГБ, то я потратила бы на это остаток своей жизни.
— И я тоже! — с жаром воскликнула она.
И было так трогательно слышать это от совсем молодой девушки из ЦГАЛИ.
Но надежды на то, что рукописи уцелели, теперь уж нет.
В 1987 году, надеясь на изменившуюся ситуацию в стране, я снова подала заявление с просьбой о поиске рукописей Бабеля в подвалах КГБ.
В ответ на мою просьбу ко мне домой пришли два сотрудника этого учреждения и сказали, что рукописи сожжены.
(А. Пирожкова. Семь лет с Исааком Бабелем. Стр.129-131).С. Поварцов в последней своей статье, на которую я уже ссылался, рассказал о более поздних попытках отыскать рукописи Бабеля:
![Александр Листовский - Конармия [Часть первая]](/uploads/posts/books/239634/239634.jpg)