Павел Мельников-Печерский - В лесах (Книга 1, часть 1)
- А летом,- продолжал он,- Стужины и другие богатые купцы из наших в Сокольниках да в Парке на дачах живут. Собираются чуть не каждый божий день вместе все, кавалеры, и девицы, и молодые замужние женщины. Музыку ездят слушать, верхом на лошадях катаются.
- Как же это верхом, Михайло Данилыч? - спросила Аксинья Захаровна.- Это мне, старухе, что-то уж и не понять! Неужели и девицы и молодицы на конях верхом?
- Верхом, Аксинья Захаровна,- отвечал Снежков.
- Ай, срам какой! - вскрикнула Аксинья Захаровна, всплеснув руками.- В штанах?
- Зачем в штанах, Аксинья Захаровна?- отвечал Михайло Данилыч, удивленный словами будущей тещи.
- Платье для того особое шьют, длинное, с хвостом аршина на два. А на коней боком садятся.
Девушки зарделись. Аграфена Петровна строгим взглядом окинула рассказчика. Настя посмотрела на Патапа Максимыча, и на душе ее стало веселее: чуяла сердцем отцовские думы. Схватив украдкой Фленушку за руку, шепнула ей:
- Не бывать сватовству. Фленушка головой кивнула.
В это время Настя взглянула на входившего Алексея и улыбнулась ему светлой, ясной улыбкой. Не заметил он того,- вошел мрачный, сел задумчивый. Видно, крепкая дума сидит в голове.
- Молодость! - молвил старый Снежков, улыбаясь и положив руку на плечо сыну.- Молодость, Патап Максимыч, веселье одно на уме... Что ж?.. Молодой квас - и тот играет, а коли млад человек недобесится, так на старости с ума сойдет... Веселись, пока молоды. Состарится, по крайности будет чем молодые годы свои помянуть. Так ли, Патап Максимыч?
- Так-то оно так, Данило Тихоныч,- отвечал Патап Максимыч.- Только я, признаться сказать, не пойму что-то ваших речей... Не могу я вдомек себе взять, что такое вы похваляете... Неужели везде наши христиане по городам стали так жить?.. В Казани, к примеру сказать, аль у вас в Самаре?
- Ну, не как в Москве, а тоже живут,- отвечал Данило Тихоныч.- Вот по осени в Казани гостил я у дочери, к зятю на именины попал, важнецкий бал задал, почитай весь город был. До заутрень танцевали.
- И дочки?- спросил Патап Максимыч.
- Как же! Они у меня на все горазды. В пансионе учились. И по-французски говорят, и все.
- И одеваются, как Стужины? - слегка прищурив глаза и усмехнувшись, спросил Патап Максимыч.
- Известно дело,- отвечал Данило Тихоныч.- Как люди, так и они. Варвара у меня, меньшая, что за Буркова выдана за Сергея Абрамыча, такая охотница до этих балов, что чудо... И спит и видит.
- Чудны дела твоя, господи, чудны дела твоя! - проговорил Патап Максимыч. Больно не по себе ему стало.
Ужин готов. Патап Максимыч стал гостей за стол усаживать. Явились и стерляди, и индейки, и другие кушанья, на славу Никитишной изготовленные. Отличилась старушка: так настряпала, что не жуй, не глотай, только с диву брови подымай. Молодой Снежков, набравшийся в столицах толку по части изысканных обедов и тонких вин, не мог скрыть своего удивленья и сказал Аксинье Захаровне:
- Отменно приготовлено! Из городу, видно, повара-то брали?
- Какой у нас повар! - скромно и даже приниженно отвечала столичному щеголю простая душа, Аксинья Захаровна.- Дома, сударь, стряпали сродственница у нас есть, Дарья Никитишна - ее стряпня.
Надивиться не могли Снежковы на убранство стола, на вина, на кушанья, на камчатное белье, хрусталь и серебряные приборы. Хоть бы в Самаре, хоть бы у Варвары Даниловны Бурковой, задававшей ужины на славу всей Казани... И где ж это?.. В лесах, в заволжском захолустье!..
Смекнул Патап Максимыч, чему гости дивуются. Повеселел. Ходит, потирая руки, вокруг стола, потчует гостей, сам приговаривает:
- Не побрезгуйте, Данило Тихоныч, деревенской хлебом-солью... Чем богаты, тем и рады... Просим не прогневаться, не взыскать на убогом нашем угощенье... Чем бог послал! Ведь мы, мужики серые, необтесанные, городским порядкам не обыкли... Наше дело лесное, живем с волками да с медведями... Да потчуй, жена, чего молчишь, дорогих гостей не потчуешь?
- Покушайте, гости дорогие,- заговорила в свою очередь Аксинья Захаровна.Что мало кушаете, Данило Тихоныч? Аль вам хозяйской хлеба-соли жаль?
- Много довольны, сударыня Аксинья Захаровна,- приглаживая бороду, сказал старый Снежков,- довольны-предовольны. Власть ваша, больше никак не могу.
- Да вы нашу-то речь послушайте - приневольтесь да покушайте! - отвечала Аксинья Захаровна.- Ведь по-нашему, по-деревенскому, что порушено, да не скушано, то хозяйке покор. Пожалейте хоть маленько меня, не срамите моей головы, покушайте хоть маленечко.
- Винца-то, винца, гости дорогие,- потчевал Патап Максимыч, наливая рюмки.- Хвалиться не стану: добро не свое, покупное, каково - не знаю, а люди пили, так хвалили. Не знаю, как вам по вкусу придется. Кушайте на здоровье, Данило Тихоныч.
- Знатное винцо,- сказал Данило Тихоныч, прихлебывая лафит.- Какие у вас кушанья, какие вина, Патап Максимыч! Да я у Стужина не раз на именинах обедывал, у нашего губернатора в царские дни завсегда обедаю - не облыжно доложу вам, что вашими кушаньями да вашими винами хоть царя потчевать... Право, отменные-с.
- Наше дело лесное,- самодовольно отвечал Патап Максимыч.- У генералов обедать нам не доводится, театров да балов сроду не видывали; а угостить хорошего человека, чем бог послал, завсегда рады. Пожалуйте-с,- прибавил он, наливая Снежкову шампанское.
- Не многонько ли будет, Патап Максимыч? - сказал Снежков, слегка отстраняя стакан.
- Наше дело лесное, по-нашему, это вовсе немного. Пожалуйте-с.
Две бутылки распили за наступающую именинницу. Не обнес Патап Максимыч и шурина, сидевшего рядом с приставленным к нему Алексеем... Было время, когда и Микешка, спуская с забубенными друзьями по трактирам родительские денежки, знал толк в этом вине... Взял он рюмку дрожащей рукою, вспомнил прежние годы, и что-то ясное проблеснуло в тусклых глазах его... Хлебнул и сплюнул.
- Свекольник!- молвил вполголоса.- Мне бы водочки, Патап Максимыч. Молча отошел от него Патап Максимыч.
Чуть не до полночи пировали гости за ужином. Наконец, разошлись. Не все скоро заснули; у всякого своя дума была. Ни сон, ни дрема что-то не ходят по сеням Патапа Максимыча.
Патап Максимыч поместил Снежковых в задней боковушке. Там отец с сыном долго толковали про житье-бытье тысячника, удивлялись убранству дома его, изысканному угощенью и тому чинному, стройному во всем порядку, что, казалось, был издавна заведен у него. И про Настю толковали. Хоть не удалось с ней слова перемолвить Михайле Данилычу, хоть Настя целый вечер глядела на него неласково, но величавая, гордая красота ее сильно ударила по сердцу щеголеватого купчика. Только и мечтал он, как разоденет ее в шелки, в бархаты на диво не Самаре, а самой Москве, и как станут люди дивоваться на его жену-раскрасавицу... Старику Снежкову Настя тоже по нраву пришла.
Дал маху Снежков, рассказав про стужинских дочерей. Еще больше остудил он сватовство, обмолвившись, что и его дочери одеваются так же, как Стужины.
Не первый год знался Снежков с Патапом Максимычем; давно подметил он в нем охоту стать на купецкую ногу и во всем обиходе подражать тузам торгового мира. И то знал Данило Тихоныч, что не строго относится Чапурин к нарушеньям старых обычаев. В самом деле, Патап Максимыч никогда не бывал изувером, сам частенько трунил над теми ревнителями старого обряда, что покрой кафтана и число на нем пуговиц возводят на степень догмата веры. Не гнушался и табашниками, и хоть сроду сам не куривал, а всегда говаривал, что табак зелье не проклятое, а такая же божья трава, как и другие; в иноземной одежде, даже в бритье бороды ереси не видал, говоря, что бог не на одежду смотрит, а на душу. Потому Снежков и был уверен, что рассказ про житье богатых московских старообрядцев будущему свату по мысли придется,- но такая судьба ему выпала, - оборвался... Сильно возмутила Патапа Максимыча мысль, что Михайло Данилыч оголит Настю и выставит с обнаженными грудями чужим людям напоказ.
Все улеглись. Никого не берет дрема, сон никому не смыкает глаз.
Долго в своей боковушке рассказывала Аксинья Захаровна Аграфене Петровне про все чудное, что творилось с Настасьей с того дня, как отец сказал ей про суженого. Толковали потом про молодого Снежкова. И той и другой не пришелся он по нраву. Смолкла Аксинья Захаровна, и вместо плаксивого ее голоса послышался легкий старушечий храп: започила сном именинница. Смолкли в светлице долго и весело щебетавшие Настя с Фленушкой. Во всем дому стало тихо, лишь в передней горнице мерно стучит часовой маятник.
Сам хозяин не спит, думу думает. Разделся, лег - ни сон нейдет, ни дрема не берет... Стужинские дочери ему вспоминаются, да чудный рассказ Стуколова, да это золото, что недалеко где-то в земле сокрыто лежит. Заведет глаза Патап Максимыч - и видит золотую струю, текущую из кошеля паломника. И думает он, передумывает, как примется земляное масло копать, как выйдет в миллионщики. Полно тогда за Волгой жить... Хоть и жаль расставаться с родиной, да нечего делать, придется... И вот уж строит он в Питере каменный дом, да такой, что пеший ли, конный ли только что с ним поверстаются, так ахают с дива: "Эк, мол, какие палаты сгромоздил себе Патап Максимыч, Чапурин сын!.." "Нечего делать, в гильдию записаться надо, потому что тогда заграничный торг заведем, свои конторы будем иметь!.. В славу войду, в силу... Медали, кресты, мундиры, коммерции советник!..С министрами в компании обеды задаю, не то что Никитишнины. И сам у министров в почетных гостях!.. Кланяются мне, ублажают, угодить стараются: чуют тугой карман!.. Чего ни захотел, как по щучьему веленью все перед тобой... Больниц на десять тысяч кроватей настрою, богаделен... всех бедных, всех сирых, беспомощных призрю, успокою... Волгу надо расчистить: мели да перекаты больно народ одолевают... Расчищу, пускай люди добром поминают... Дорог железных везде настрою, везде... И сведает про меня сам батюшка, пожелает видеть самолично... Министры скачут, генералы, полковники, все: Патап Максимыч, во дворец пожалуйте..." И выходит наше красно солнышко..."
