Василий Сталин - «От отца не отрекаюсь!» Запрещенные мемуары сына Вождя
Очень достойно повел себя Артем. Сначала я думал, что он и знать меня не захочет, потому что он не писал мне и ко мне не приезжал, но оказалось, что они с Федором и Сергеем[228] меня не забыли. Артему обо мне регулярно сообщал сотрудник тюремной администрации. Артем собрался хлопотать, чтобы мне дали работу по линии УГВФ[229], у него там много друзей. Я сказал, чтобы он понапрасну не старался. К самолетам, даже к гражданским, меня теперь и близко не подпустят. Никакие хлопоты не помогут. Артема, Федора и Сергея могу упомянуть открыто, поскольку они дружбы со мной не скрывают.
Чем я буду заниматься, я не знаю. Честно говоря, не уверен, что мне дадут спокойно работать. Спокойно мне давали работать только в тюрьме. Если бы негодяи были достойны сочувствия, то нынешнему руководству страны можно было бы посочувствовать. Положение у них сложное. Дворником генерал-лейтенанта Сталина поставить стыдно – генерал-лейтенант все-таки. А с другой стороны, летать этому генерал-лейтенанту нельзя, и для работы в политуправлении я тоже не гожусь. Меня вообще ни в один коллектив нельзя пускать. Меня же непременно станут спрашивать об отце, а я же правду скрывать не стану. Хотя, может, им этого и надо. Состряпают новое дело по 58–10[230] и упекут еще лет на десять за решетку. Думается мне, что здесь мне работать уже не придется. Только если сдамся. Тогда меня, наверное, запишут в дипломаты и будут посылать по всему миру, клеветать на отца. Мне дают понять, что, если я хочу получить нормальную работу, я должен пересмотреть свои взгляды. Или вот тебе, Василий, пенсия с пособием и живи так. Так, не работая, мне жить трудно. Я привык работать, дело делать привык. Здоровье уже далеко не то, но силы еще есть. И я найду куда мне их приложить с пользой. Много мне не надо. В тюрьме говорят: «Мне много не надо – пайка, койка и курево есть». Мне тоже много не надо. Хочу честно жить, честно работать, хочу восстановить семью. Простые человеческие желания, не более того. Но не уверен, что мне дадут честно работать и спокойно жить. Хрущев довольно ясно намекнул мне, что я в любой момент могу лишиться и квартиры, и пенсии, и свободы. Не случайно меня выпустили за год с небольшим до окончания срока. Этот год висит надо мной как дамоклов меч. Если для того, чтобы навесить мне новый срок, надо хоть что-то изобразить, хотя бы для виду, то отбывать оставшееся меня можно заставить в любой момент. Меня же не реабилитировали. Толпы преступников реабилитировали, а меня нет. У меня странное положение. Я – генерал-лейтенант советской авиации и нахожусь в запасе с правом ношения формы. В то же время я политический и уголовный преступник (статей-то у меня две), который еще не полностью «рассчитался» с государством. Я и в самом деле «рассчитался» с моими врагами не полностью. Придет время, рассчитаюсь сполна.
Я не отказываюсь от встреч с иностранными журналистами. Мне никто не запрещал это делать, и я не говорю им ничего антисоветского. Все разговоры с этой публикой я начинаю с того, что я коммунист. Пусть у меня сейчас нет партбилета, но не билет, а убеждения, преданность делу Ленина делают коммуниста коммунистом. Отец никогда не ставил знак равенства между коммунистом и членом партии. Уж он-то знал, сколько негодяев и карьеристов состояло в партии. И мне, как коммунисту, больно смотреть на то, что происходит сейчас в Советском Союзе. Но, будучи коммунистом, я знаю, что правда обязательно восторжествует. Случались в нашей истории попытки отступления от ленинской генеральной линии, но все они были обречены на провал. Такова диалектика. Диалектика справедливости. Я сразу предупреждаю всех корреспондентов, что следствия, суда и всего, что с ним связано, я касаться не хочу. Любое слово, сказанное на эту тему, можно легко выставить антисоветчиной. Не могу же я выкладывать им все подробности, они половины не поймут и ничего не напечатают. Об отце, про войну, про то, что было после войны, рассказываю с удовольствием. Разумеется, без выдачи секретов. Но эта публика секретами не интересуется. Она интересуется бытовыми подробностями. Из какого дерева была сделана отцовская трубка? Сколько у меня детей? Где я сейчас живу? Вот такого характера вопросы. Иногда о совсем глупом спрашивают. Например, о том, какой марки был мой личный самолет. И не верят, когда я объясняю, что в Советском Союзе личных самолетов не бывает, это же самолет, а не автомобиль. Автомобиль у меня есть – «Паккард». О том, что это тот же «Паккард», что и был у меня до ареста, я корреспондентам не рассказываю. Хотя, дело с машиной выглядит интересно. «Паккард» прекрасно сохранился. Я получил его в том же состоянии, в каком и оставил. Можно сказать – в идеальном. Машина хорошая, и мне очень странно, что за семь лет на нее никто не позарился. Ее поставили в эмвэдэшный гараж, и там он все эти годы простояла. Поразительное отношение к конфискованной вещи! Стало быть, знали, что придется возвращать. Почему знали? Были уверены, что я пойду у них на поводу? Или держали как возможную приманку? На, Василий, покатайся, оцени, вспомни, как хорошо жить на воле. И мебель моя сохранилась полностью. Во всяком случае, по документам она проходит, как находящаяся на хранении, только ее никак мне вернуть не могут. Мне «повезло». Мое освобождение совпало с ликвидацией союзного МВД[231]. Вместе с министерством ликвидировали и ХОЗУ[232]. Выдать мне мою мебель, состоящую на балансе в союзном МВД нельзя. Для этого сначала ее надо передать в МВД РСФСР, и уже оттуда выдать мне. Передача имущества из одного министерства в другое дело долгое, ведь передается огромная прорва имущества. Так что пока жду. Самому мне мебель эта не нужна. Я привык обходиться минимумом мебели, да и ситуация у меня непростая. Я собираюсь поделить мебель между детьми. Саше, Наде и Лине она пригодится. Будет им от меня «приданое»[233]. Вскоре после ареста я написал Маленкову письмо, в котором спросил, кто теперь будет кормить моих детей? Или, может, им жить, пока они не начнут зарабатывать, на те две с половиной тысячи, что достались им в качестве «наследства»?[234] Маленков назначил всем внукам Сталина пенсию в тысячу рублей до тех пор, пока они не начнут работать. Прекрасно понимаю, что сделал он это не из участия, а по политическим мотивам. Нельзя было допускать, чтобы внуки товарища Сталина бедствовали. Народ бы этого не понял.
Через знакомых в ЦК я навел справки о Пономаренко[235]. Слышал, что после смерти отца его отправили Первым[236] в Казахстан, но скоро убрали оттуда. Оказалось, что Пономаренко сейчас посол в Нидерландах. Чего-то такого я и ожидал. Человеку, которого отец ценил за ум и выдающиеся организаторские способности, не нашлось места в руководстве страны. Его талантам не нашлось лучшего применения, чем служить послом в каких-то там Нидерландах. Отец настолько ценил Пономаренко, что не раз намекал насчет того, что видит в нем способного преемника. Такое отношение отца и погубило карьеру Пономаренко. Другие члены Президиума ему завидовали и, как только получили возможность, свели счеты. В той кутерьме, которая началась после смерти отца, Пономаренко повел себя очень достойно. Не стал вступать ни с кем в сговор, вообще не захотел надолго оставаться в Москве. Попросил, чтобы его отправили в Казахстан. Там предстояло много работы по освоению целинных земель. Задумывалось оно еще при жизни отца с активным участием Пономаренко, которого отец в шутку называл «главным пахарем страны». В шутке, как это часто бывало у отца, заключался двойной смысл. Отец намекал не только на то, что Пономаренко готовил земли под вспашку, но и на то, что тот много работал. Он, пожалуй, был единственным, кто работал столько же, сколько и отец. Когда я говорю «работал», я имею в виду работу, а не пустое сидение в кабинете. Некоторые члены правительства под видом работы дрыхли на диванах в своих кабинетах, а считалось, что люди работают. В нашу первую встречу после ареста Хрущев вдруг заявил, что знает о плане отца сделать меня своим преемником. Я рассмеялся ему в лицо и напомнил, что монархию с ее престолонаследием отменили еще в 17-м. Хрущев начал горячиться, повысил голос, стал утверждать, что план такой у отца был. «Он нам морочил голову с подставными кандидатами, вроде Пономаренко и Булганина, а сам хотел посадить на свое место тебя!» – несколько раз повторил Хрущев. Я так и не понял, какую цель преследовала эта затея. Хотел ли Хрущев выставить отца нарушителем одного из главных советских принципов? Или же он пытался сбить меня с толку? У него есть такая привычка. Вместо того чтобы сразу начинать с главного, он ходит вокруг да около, шуточки шутит, с толку сбивает, а потом вдруг задает серьезный вопрос. Мне такая манера совершенно не нравится. Я человек прямой и люблю прямоту во всем. Стремление застать собеседника врасплох – проявление двоедушной натуры. О Пономаренко Хрущев говорил с презрением, кривил губы. Не мог забыть того, что в 39-м отец поддержал проект Пономаренко о границах между новыми областями[237]. Пономаренко поступил просто и правильно, провел границу с учетом расселения белорусов и украинцев. А у Хрущева были свои соображения. Ему хотелось делить, как он выражался, «поровну», особенно ему леса хотелось побольше заполучить. Хрущев считал себя рангом выше Пономаренко. Оба они были первыми секретарями республиканских комитетов, но Хрущев вдобавок был еще и в Политбюро. Он еще в приемной раскричался (мне Поскребышев много позже об этом рассказывал), когда узнал, что Пономаренко тоже подготовил проект. Но Пономаренко напомнил, что проект он делал по поручению белорусского ЦК, и Хрущев приутих. Но запомнил. На добро у него память короткая, а на обиды длинная. Такой вот парадокс. Думаю, что Пономаренко всю оставшуюся жизнь проведет на дипломатической работе в никому не нужных странах. Насчет того, что отец предлагал назначить Председателем Совета Булганина, Хрущев не соврал. Я знаю, правда, узнал не от отца, а через других, что за полгода до смерти на пленуме отец сказал об этом. Не думаю, чтобы в то время Булганин продолжал пользоваться таким безграничным доверием отца, чтобы ему можно было бы доверить такой пост. Думаю, что это была хитроумная комбинация. Отцу такие комбинации удавались очень хорошо. Скорее всего, он пытался усыпить бдительность врагов или хотел внести раскол в их ряды, ослабить их. Мою догадку подтверждает то, что на том же пленуме членом Президиума был избран Пономаренко. На восьмом десятке положено задумываться о преемнике. Даже если чувствуешь, что есть еще силы. Мне очень нравится гоголевское выражение: «Есть еще порох в пороховницах». Пороху хватало, но о преемнике отец явно думал и проводил определенную работу. Если бы он не был предательски отравлен, то жизнь в Советском Союзе сейчас бы была в десять раз лучше прежнего. От руководства многое зависит. Прямых доказательств того, что отец был отравлен, у меня нет. В заговоре против отца я не участвовал, яд ему в еду не подмешивал. Но у меня много косвенных доказательств. Я постарался как можно подробнее восстановить события, произошедшие после нашей последней встречи с отцом вплоть до дня его смерти. О последней встрече распространяться не стану. Она была очень тяжелой, и говорили мы о наших личных делах, в том числе и о моем будущем. Ни я, ни отец не могли предположить, что видимся в последний раз. Вообще-то странности начались давно, еще с удаления от отца Власика. Убрали Власика, сменили его людей. Убрали Поскребышева и тех, кто с ним работал. Появились новые горничные на даче. Много заслуживающего внимание произошло в последние дни, но я не стану писать об этом. Время предъявлять обвинение еще не наступило. К тому же, хоть я стараюсь прятать написанное как можно лучше, у меня нет полной уверенности в том, что мои записи не попадут в чужие руки. Но кое о чем все же напишу.
